Скоро и Прасковья ушла к себе на другую половину дома. Радость надломила ее силы, но она еще долго ворочалась на своей кровати. Тимофей Тимофеевич с Андреем остались вдвоем. В тишине ночи бурлила вода под яром.
— Всё, — сказал Андрей, отодвигая свой стакан в сторону в тот самый момент, когда отец хотел еще налить ему вина. — Мать говорила, ты остаешься в хуторе, отец? — Тимофей Тимофеевич увидел в его зрачках ледок ожидания.
— Не всем же уходить, — встречая его взгляд, ответил Тимофей Тимофеевич.
— Зачем? — спросил Андрей.
— Там видно будет.
— Я думал, что и ты со всеми своими…
Тимофей Тимофеевич не дал ему договорить.
— А ты что же, думаешь, все, которые останутся, чужие?
— Так я не думал, — помедлив, ответил Андрей.
— Нет, думал, — настойчиво сказал Тимофей Тимофеевич. Наклонив бутыль, он выплеснул остаток вина в свой стакан, выпил. — Ты вот сидишь, смотришь мне в глаза, а понять тебе меня твоя молодость не позволяет.
— Молодость тут ни при чем.
— Есть, сынок, кому, конечно, надо уйти, а есть и такие, кому ничего не стоит кинуть все это в зубы немцам. Он ничего здесь не добывал, и ему не жалко.
— Что же ты тут собираешься делать?
— Разные дела могут быть.
— Какие и с кем?
— С людьми, конечно. На дорогах видно только тех, кто уходит.
— Убить тебя могут, — глухо сказал Андрей.
— А тебя, сынок, не могут? — Тимофей Тимофеевич побледнел.
Храпел за печкой Петр. В раскрытые окна потянуло холодком близкого рассвета. Прислушиваясь, Прасковья терялась, кто говорит: отец или сын? Оба басили, а когда понижали голос, слов одного нельзя было отделить от слов другого.
Оправдывался теперь Андрей, в голосе его слышались неуверенные нотки, а Тимофей Тимофеевич наступал:
— Сейчас вы на Волгу, а потом куда? В Уральские горы? В Сибирь?
— Приказ, отец.
— А если вам и за Волгу прикажут отступить?
— Такого приказа не может быть.
«Пристал старый черт к человеку». Прасковья шумно поворачивалась на другой бок.
На столе чадила лампа.
— Я-то тебя понимаю, Андрей, а вот ты меня не можешь понять, — сказал Тимофей Тимофеевич, вставая и задувая лампу. — Ложись, позорюй еще. А я пока вашу обувь погляжу.
Андрей разделся, лег рядом с Петром на кровать. Петр спал, положив под правую щеку ладонь.
Сон бежал от Андрея. На острове уже пробуждались грачи. Сквозь их бормотанье Андрей услыхал далекие тупые удары. Прислушиваясь, потряс Петра за плечо.
Тот открыл затуманенные глаза.
— Идти надо, — тихо сказал Андрей, свешивая с кровати ноги.
Беззвучно ступая мимо забывшейся предрассветным сном Прасковьи, они вышли на крыльцо. Тимофей Тимофеевич, сидя на ступеньке, шаркал рашпилем в сапоге Петра.
— Уже? — Он испуганно поднял голову.
— Пора, — скупо ответил Андрей.
— А я хотел вам на обувку латочки… — Тимофей Тимофеевич суетливо зашарил вокруг себя руками. Глаза его бегали по их лицам. — А я латочки хотел…
— Теперь наши уже далеко, — сказал Петр, когда они поднялись на бугор.
Андрей оглянулся в последний раз на хутор.
В степи, вчера еще наполненной шумом и движением, было совсем тихо. На лентах дорог, нырявших в желтых волнах пшеницы, маячили только редкие точки. Окутываясь пылью, пробегала машина, вскачь проносилась подвода. Почти бегом проходили на восток одинокие пешеходы. Но среди них почти уже не встречалось военных.
К вечеру еще больше обезлюдела степь. Темнота озарялась огнями разгоравшихся по правобережью пожаров.
— Теперь уже и все переправы развели, — сказал Петр. Андрей покачал головой.
— У Константиновской еще должен ходить паром.
— Надо было тебе попросить отца, чтобы перевез нас на лодке.
— А если рота еще на этом берегу? — спросил Андрей.
Чем выше уходили они берегом Дона, тем реже вступали в разговор друг с другом. Разувшись, всю ночь шли, не отдыхая.
— Давай хоть на часок… — перед рассветом предложил Андрей, замедляя шаги около стога сена.
— Пошли, пошли, — не останавливаясь, отмахнулся Петр.
На рассвете они пришли к тому месту, где, по расчетам Андрея, еще должен был ходить паром. Белый песчаный берег был закидан консервными банками, гильзами, окурками, во всех направлениях изрезан и перечеркнут скатами, истолчен копытами, каблуками сапог.
— Есть! — обрадованно воскликнул Петр, увидев приткнувшийся под вербой у левого берега паромчик на двух понтонах.
— Есть-то есть, да кто его сюда пригонит, — с сомнением сказал Андрей.
— Где-нибудь под вербами и паромщик прячется. — Петр трубой сложил руки: — Па-а-ром!
— Брось! — с досадой оборвал Андрей. — Теперь он все равно не поможет нам. Слышишь, буркотит вода.
— Ну?
— Кто-то из последних сообразил прорубить.
Теперь и Петр увидел: паром медленно оседал, вода уже перехлестывала через его палубу. Вскоре и ее не стало видно. Лишь торчали из воды деревянные перила и добела натертый канатом чугунный каток.
— Совсем недавно потопили, — определил Андрей.
Шевеля кустиками выгоревших бровей, он обшарил глазами чуть колеблемый ветром прибрежный камыш.
— И лодок нет. Всё прибрали.
— Значит, не миновать нам с тобой купаться.
Сев на песок, Петр стал быстро раздеваться, но Андрей остановил его:
— Не спеши.
Лицо у него просветлело. В шевелившейся под ветром листве камыша рассмотрел он искусно спрятанный каюк, затопленный и придавленный камнем.
Вдвоем они вывалили из каюка камень, вычерпали котелками воду.
— А весла? — Петр огорченно свистнул.
— И они должны где-нибудь быть, — уверенно сказал Андрей.
Сходив в береговые талы, он принес оттуда весла. Петр побросал в лодку вещевые мешки.
— Садись, я отпихну от берега.
Толкая впереди себя лодку, Андрей вывел ее из камышей, на чистой воде перелез через борт. Дон был недвижен и зелен, как мартовский лед.
Переправив роту на левый берег, капитан Батурин, не задерживаясь, повел ее дальше.
