Дорога пошла лугом. Колесный проселок, выступая из недавно скошенной и вновь отраставшей травы, вился среди скирд молодого сена. Под скирдами были брошены травокоски.
— И хлеб, и трава в это лето уродили, — сказал Тиунову капитан.
— Да, — рассеянно ответил Тиунов.
Вытянув шею и поворачивая голову, он присматривался к зеленым волнам уходившего от них во все стороны луга.
— Не едет? — спросил Батурин.
— Нет. — Тиунов вздохнул.
Путаясь в траве, Батурин припадал на контуженную ногу. Свою лошадь он отдал связному, посланному на поиски штаба ближайшей части. Как ни плоха была эта лошадь, вызывавшая насмешки всей роты, только теперь капитан почувствовал, как ее недоставало.
— Пожалуй, не Волошину надо было нам посылать, — еще раз пробежав глазами вдоль черты горизонта, сказал Тиунов.
— А кого? — Батурин улыбнулся, вспомнив, как садилась на лошадь Волошина и как наперебой помогавшие ей советами бойцы шутили, что у нее переваживает одно место. — Крутицкого?
Тиунов испугался:
— Что ты?
— Кого же? — с хитростью спросил капитан. Он знал, к чему клонит Хачим, и теперь лишь хотел от самого услышать об этом.
— Я бы мог поехать, капитан, — мягко ступая по траве, кашлянул Тиунов. В лице его и в искоса глянувших на Батурина черных глазах появилось вопросительное выражение.
Батурин погасил улыбку.
— Тебя бы я не отпустил, Хачим.
— Почему? — смущенно спросил Тиунов.
— Не отпустил бы, — сердито повторил капитан, пожав плечами. — За роту отвечаем мы оба. Один калмык сказал: ум — два, а хорошо лучше.
Пекло солнце. Поднимавшийся с влагой запах луга охватывал удушьем. Вытягивая шею, Тиунов всматривался в зеленые волны.
— А тут еще нет Рубцова и Середы, — заговорил он с озлоблением, не шедшим к его лицу. — И чувствую, что они где-нибудь поблизости болтаются, а как увижу…
— Что? — капитан Батурин с удивлением поднял глаза.
Тиунов оглянулся на подходившего к ним Крутицкого.
— Ну как? — недовольным голосом спросил его Батурин.
— Все то же, — с небрежной улыбкой, говорившей, что все это надо было предвидеть, ответил Крутицкий.
— Как увижу эту улыбку, — провожая глазами спину отходившего от них старшины, продолжал Тиунов, — так бы своими руками расстрелял Середу и Рубцова за то, что они так долго догоняют роту.
— Да, пора бы им уже догнать, — прислушиваясь к шуршанью травы под ногами, сказал капитан. — Но тут, пожалуй, не в одном Крутицком дело.
— А в ком же?
— Не столько в Крутицком, — хмурясь, договорил Батурин, — сколько в том, как на это посмотрит рота. От самой границы у нас не было отставших. Я, признаться, и за этих двух не боюсь, а вот как бы их не прихватили при переправе. — Понизив голос, он оглянулся на солдат, которые, разговаривая, шли сзади них возле брички.
Один был маленький, весь заросший бородой и усами, а другой рослый, с почти наполовину торчащими из гимнастерки толстыми руками.
— Если он женатый, — свернув на ходу папиросу и слюнявя бумажку, пояснял пожилой молодому, — то еще неизвестно…
— Нет, Рубцов неженатый, — сказал молодой, глядя на его папиросу завистливыми глазами.
— Значит, скоро ожидать надо, — сказал первый, затягиваясь и окутываясь дымом. — Андрей не должен потеряться. Но Середа — тот горячий.
Запряженные в бричку лошади обмахивались от слепней хвостами. Колеса почти неслышно катились по мягкой земле.
— Степан… — голодными глазами поглядывая на папиросу, сказал молодой солдат, — дай разок.
— Смотри, один раз.
Молодой схватил у него папиросу и, затягиваясь, закашлялся.
— Хватит. Ишь, отдымил! — попенял Степан, отбирая папиросу.
Проездив весь день по Задонью и не найдя штаба, Саша Волошина повернула мокрую лошадь и, припоминая приметы дороги, возвращалась обратно.
В разбросанных по низменному левобережью хуторах, на усадьбах ферм и в садах стояли остатки воинских обозов, повозки госпиталей, одинокие полуторатонки.
И почти каждый раз, въезжая в хутор или на усадьбу фермы, она заставала суету: бойцы обоза сносили в машину ящики и тюки, раненые пристраивались на повозках, в полевую кухню впрягали лошадей.
Но как бы ни были заняты сборами люди, всюду, куда приезжала Саша, завидев ее, они находили время, чтобы посмеяться над нею и над ее грязновато-пегой лошадью с метелкой хвоста, вылезшего по самую репку.
— Где ты себе такую добыла?
— Держись, понесет!
— Будешь падать — за хвост хватайся!
— У нее и хвоста нету!
Вначале Саша старалась проехать мимо, а потом стала отвечать:
— Может, и ее припрягете? Что-то медленно драпаете.
— Ого, у нее зубы!
И от нее скорее отставали.
К концу дня она едва держалась в седле. С непривычки ездить верхом у нее все болело. Все чаще попадались опустевшие хутора и станицы. Проходившие через них кучками солдаты на вопросы ее, не останавливаясь, отвечали:
— Какие там штабы, когда танки с тыла заходят. Приставай к нам. И тебя приютим, и твою красавицу не обидим.
Проезжая через станицу Романовскую, Саша слезла с лошади у домика, заплетенного диким виноградом. Черная собака с лаем выкатилась из-под навеса сарая. Из двери выглянула простоволосая женщина.
— Напиться, — размыкая потрескавшиеся губы, попросила Саша.
Жалостливо оглядев ее, женщина открыла калитку.
— Ты зайди в дом, на тебе лица нет.
В доме были прикрыты ставни, держался прохладный сумрак.
Поставив перед Сашей на стол кувшин с молоком и кружку, женщина вздохнула:
— Совсем молоденькая. Что же ты, милосердная сестра или тоже солдат?
— Солдат, — припадая к кружке, кивнула Саша.
Молоко отдавало погребом. Виновато взглянув на хозяйку, Саша потянулась рукой к кувшину.
— Пей, — торопливо сказала женщина. — Молока у меня много. Мой тоже на фронте. Может, где встречала? Тюхов…
— Нет, — поставив кружку на стол, сказала Саша.
— Столько народу, разве встретишь, — согласилась женщина. — И старший сын, Валентин, ушел в истребительный отряд. Один младший со мной. — Открывая дверь на улицу, женщина покричала: — Вла- дик! Вла-дик!
Висевший в углу сборчатый полог прикрывал кровать. Саша покосилась на белевшую из-за полога
