уже давай канистру цимлянского с дюжиной рыбцов. На гуся и краем глаза не поведет. А за мотор к трактору отвези в придачу к накладной барана, не меньше чем на полсотни шашлыков.
Крышка столика затрещала под кулаком полковника Привалова:
— Дустом их, подлецов!
Если и в самом деле отныне ничему живому или мертвому уже не укрыться от заоблачного космического ока, обшаривающего лицо земли, то ничего не стоило ему набрести в табунной ночной степи и на одинокую бричку с шатром. Все на земле давно уже спали, а ей сейчас во что бы то ни стало надо было продираться куда-то сквозь дождливую мглу и хватающий с обочин дороги за колеса своими лапами репейник.
Хорошо еще, хоть Егор все время светит из-за брички фарой, иначе колеса давно уже провалились бы в какую-нибудь пропасть, разрытую скатами МАЗов. Мимолетно прочесав золотым гребнем гривы лошадей, одинокий луч бежит впереди них, упираясь в ярко-синюю, сотканную из тончайших нитей стенку влажной мглы.
— Ты чего это опять стала, Шелоро?
— Две дороги тут.
Егор выехал на мотоцикле из-за брички. При свете фары сверкнули заполненные водой колеи, расходясь друг от дружки парами в разные стороны.
— Я же тебе сказал: пока только прямо держать.
— А ты не мог бы, Егор, ко мне пересесть?
— Что же я, мотоцикл на дороге брошу?
— Может, как-нибудь его сзади за бричку привязать…
— Вот и дура ты, Шелоро. А за рулем кто?
Понижая голос, Шелоро оглянулась на мокро мерцающий своими ребрами шатер над-бричкой.
— А вдруг, Егор, мы его… — она запнулась… — уже неживого везем. Ты бы туда фонариком посветил.
— Сколько можно светить? У меня батарейка села.
— Ну тогда поезжай хоть немножко рядом. — Она снова оглянулась, передернув плечами. — А то иногда кажется, что он из-под шатра прямо мне в спину смотрит.
— Значит, живой, если смотрит. Я же и говорю, что ты у меня дура. Пока мы тут будем с тобой растабарывать, милиция…
Взвизгнул в тишине ночи кнут. Лошади дернули бричку вперед, окатив Егора грязной водой.
— Дура, дура!! — вдогонку закричал Егор.
Но бричка уже уехала вперед. Вскоре и он заелозил за ней на мотоцикле по размытой дороге, то и дело соскакивая с него и выруливая его из низин на подъемы.
Опять одинокий тусклый луч бежал впереди шатра на колесах.
— Вот ты, Егор, всегда меня моей дуростью шпыняешь, а сам, если что, норовишь из-за моей юбки выглядать. Так спокойнее тебе. На словах какая-нибудь полурусская цыганка Настя у тебя и самая грамотная, и самая умная, а без Шелоро ты ни шагу. Знаешь, что она в любой иголке дырочку найдет и скорее, сама десять раз обманет, чем кто-нибудь сможет ее обмануть. Ты развесишь свои лопухи и веришь всему, что тебе лепят, а Шелоро, кто чего стоит, сразу может понять. Вот, например, генерал Стрепетов для тебя как?
— Все они, начальники, одинаковые.
— Вот и нет. Я знаю, что ты его больше всего боишься, Егор. Не отворачивайся, знаю я.
— Смотри, бричку опрокинешь.
— Стыдно тебе сказать, как будто я тебе не жена. А вот я его ни капельки не боюсь. Совсем не боюсь.
— Ну и радуйся. Еще поглядим, как ты будешь радоваться, когда на место приползем.
— Поглядим. Но только я и сейчас могу тебе сказать, что бывает просто начальник, а генерал Стрепетов — человек.
— А еще обижаешься, когда я тебя дурой назову, Я бы тоже человеком был, если бы мне генеральская пенсия каждое двадцатое число по почте приходила. Да в придачу еще за свою должность гребет.
— Ох и сволочной же ты, Егор.
— Но, но!
— Не грози. У меня свой есть. — Она легонько помахала перед ним кнутом. — Он ведь лично тебе, — Егор, ничего, кроме хорошего, не сделал.
— Разве я чего-нибудь набрехал на него? Я только сказал, что за такие червонцы тоже всем бы только одно хорошее делал.
— Он свои червонцы не в карты выиграл. И орденов у него на груди за целых три войны набралось.
— Может, ты еще что-нибудь про него знаешь?
— Пока еще не знаю.
— Смотри.
— Но я давно уже знаю, что тебе ничего не стоит мне любые штаны прицепить.
— Ладно, хвали дальше.
— И похвалю. Ты же за своими кобылами не валишь, как он чуть ли не каждое утро по дороге на работу первым делом в детский садик заходит с детишками за их столиками посидеть. Беседует с ними, как со взрослыми. И с нашим Данилкой тоже.
— Своих внуков не нажил, вот и тешит свою старость.
— А ты знаешь, что у него первая жена с двумя близнецами в эшелоне сгорела?
— Откуда ты и это можешь знать?
— Цыганское радио сказало. И еще оно передавало, как он прошлым летом за-ради нашего конезавода воздержался звездочку Героя получить.
— У него и так уже есть.
— Это за войну. А мог бы и за геройский труд иметь. Тогда бы у него на родине в станице еще при жизни памятник из меди стоял.
— Не из меди, а из бронзы.
— Главное, что при жизни. Подумать только, человек стоит и на памятник смотрит, а памятник на него. Но генерал Стрепетов ответил, что полтора плана зерна он государству уже вывез, а на два своего согласия не может дать, чтобы не оголодить на зиму племенные табуны.
— Лучше бы тебе, Шелоро, об этом поменьше знать. За такие разговоры по головке не гладят. Генерала Стрепетова я, может, не меньше твоего уважаю, только я не какая-нибудь баба, чтобы об этом на всю степь звонить. Не мужское это дело начальство хвалить. А памятник в своей станице он еще успеет заслужить. Лучше нашего конезавода по всей области нет. И ключи от нового коттеджа он нам с тобой лично вручал, — неожиданно заключил Егор.
Впереди сквозь дождь едва выступали гривы лошадей. Шелоро оглянулась на шатер.
— Ты батареек не жалей, Егор, посвети еще разок, глаза у него открытые или нет. Я больше всего боюсь, что наши детишки у него, уже мертвого, на плечах спят. Я потом тебе десять батареек из Ростова привезу.
Луч фонарика, вспыхнув в руке у Егора, забирается под брезентовый полог, но так ничего и не успевает осветить в глубине шатра, потому что тут же и слабеет, гаснет.
— Смотрит? — тревожно спрашивает Шелоро.
— Еще и как! — уверенно отвечает Егор. — Ты же сама видела, что он всю дорогу с открытыми глазами лежал. — Для вящей убедительности Егор добавляет: — Как у волка горят.
Еще почмокали копыта по грязи.
— Жалко его, но сам же он и сделал себя одиноким. Сам от своего сына бежал. Сам не захотел жить, как все другие люди живут. Сам все время отказывается от своего счастья.
— Нет, Шелоро, он не одинокий. Какой же он был бы своему Ване отец, если бы взял и всю ему жизнь
