спросит, вас в самое горячее время мордовало? Давай, Егор, поедем напрямки через Мартыновку, а там до конезавода рукой подать.
— Ты что же, соскучилась мне передачу за конокрадство в тюрьму носить?
— Ничего я не соскучилась. Нет мочи, руки болят. Как чужие. Нехай вместо тебя меня забирают. Это, скажу, я украла кобылу в Придонском совхозе. На малых детишек мне и срок поменьше дадут.
— Так тебе и поверили. Гляди, Шелоро, навстречь какая-то машина прет.
— А вдруг это, правда, милиция?
— Там под сиденьем нож. Сразу же и руби с этого бока постромки. А я — с другого.
— Я тебе перерублю. А детишек с Будулаем, значит, тут бросим. Нет, это какая-то грузовая. И чего их по ночам носит?! То-то государственного бензина не жалко. Сейчас он нас с головы до ног в грязи выполоскает. Да потуши ты свою чертову фару!
И трудно сказать, сумел бы самосвал Михаила разъехаться на мокрой дороге с этой злополучной бричкой, если бы не возница ее, который до этого скорее всего придремал с вожжами в руках под шорох дождя под нахлобученной на голову клеенчатой венцарадой. Едва лишь щупальца фар дотянулись до конских морд, как он вдруг круто свернул в сторону, к лесополосе. Но когда Михаил, проезжая мимо этого места, пошарил боковой фарой среди голых и мокрых ветвей, там никого не оказалось.
— Тр-р, растреклятые, навязались на мою душу! Далась ему в зубы эта старая цыганская сказка. Да теперь уже и все умные цыгане давно на своих личных машинах кочуют. А ты, жена, погоняй, дергай за вожжи. — Кнут Шелоро остервенело обрушился на конские спины. — Егор, — жалобным голосом позвала она, — где ты там?
Тотчас же голова Егора в картузе с блестящим от дождя козырьком вынырнула из мглы рядом с передним колесом брички. Он все время неотступно следовал за ней на мотоцикле. Мотор чуть слышно шелестел на малых оборотах.
Шелоро накинулась на него:
— Тебе, конечно, хорошо, ты на нем красуешься, как какой-нибудь царь, а мне из-под конских хвостов нюхать. Они мне уже все глаза позаляпали грязью. Все руки повыворачивали. Я, Егор, больше не в силах. — В голосе у нее зазвенели слезы.
— Еще немного потерпи, ласточка. Скоро доедем до парома, а там, считай, дома.
— А где он, наш дом? С детишками под лесополосой, да? Небось генерал Стрепетов уже кому-нибудь другому ключи от нашего коттеджа отдал.
— Не имеет права! — Егор даже голос повысил, как будто генерал Стрепетов мог теперь быть где- нибудь поблизости в ночной степи.
— А ты, значит, Егор, имел право государственный табун бросить, да? Пусть доглядает за ним кто хочет.
— Нет, это ты же первая и сбесилась: дыма хочу понюхать. Тебе первой взбрело.
— Такие цыганки, как Тамила, в кольцах и в браслетах ходят, а я у тебя всю жизнь из-под конских хвостов нюхаю. Ты мне всю жизнь поломал.
— Вон ты как заговорила. Правильно мой отец говорил, что все бабы из гадючьих спинок сделаны. Гадюка будет с тобой в одной постели лежать, а потом возьмет и ужалит.
Шелоро вдруг протянула ему с брички кнут:
— Все! Сам погоняй коней. Сам теперь и детишек корми. Это, значит, я, по-твоему, гадюка, да?! Все, все, ехай! — И, спрыгнув с брички, она метнулась с дороги в сторону, в темноту.
Егор не на шутку испугался. Она всерьез обиделась на него. Бросив посреди дороги мотоцикл, он побежал в степь догонять ее.
Нет, генерал Стрепетов решительно не помнил, чтобы он еще когда-нибудь был так счастлив. Мало кто из подчиненных на конезаводе узнал бы теперь его, всегда сурово-сдержанного, с тупо обточенными, как у скифского каменного божества, скулами, в этом гостеприимном и веселом хозяине, который так и сыпал случаями из фронтовой жизни:
— А он уставился на него исподлобья и представляется через час по столовой ложке: «Заместитель… командира… пятого… донского… казачьего… кавалерийского…» Буденный не выдержал: «Что ты на меня волком смотришь?» — «У меня, товарищ маршал, взгляд такой».
От хохота табачный дым облаком взмывает под потолок, на столиках бокалы звенят. Один Стрепетов остается серьезным, зная, что ему смеяться еще рано.
— Еле глазами повернет. Но когда где чем-нибудь хорошим запахло, ни за что не пропустит. Адъютант уже знает, что в поездку по частям надо с собой тару брать. «А что это у вас, казаки, в сапетке шебуршит?» — «Раки, товарищ генерал». — «Адъютант, пересыпь половину. Они себе еще наловят». — «Наловим, товарищ генерал, забирайте все». — «Нет, все ни к чему».
— Он и с чужой тарой брал! — с восхищением кричит полковник Привалов. И, несмотря на то, что рядом Клавдия Андриановна, его неотступная фронтовая подруга и жена, предостерегающе толкает его в бок кулачком, перехватывает нить разговора: — Когда в Ольгинке стояли, Клавдия Андриановна купила у хозяйки гуся и поставила на печку во дворе, а он, проезжая мимо, не поленился заглянуть: «Адъютант!» — «Нам, товарищ генерал, уже не во что брать». — «Бери с кастрюлей». А потом но телефону хохочет и на гусятину зовет. Но и над своим тоже не дрожал. За храбрость мог с собственного плеча бекешу подарить.
Не один, а сразу несколько разговоров схлестываются за столиками в зале столовой. У каждого столика, за которыми кучками сидят ветераны донского корпуса, своей пружинкой поддерживается разговор. Для непосвященного человека не было бы никакой возможности хоть что-нибудь понять из этого роя возгласов, взрывов смеха, перекликов от стола к столу. Но в том-то и дело, что здесь собрались те, кто научился понимать друг друга не только с полуслова, но и с полувзгляда еще с того времени, когда они на длительном марше поскрипывали рядом седлами в терских бурунах или же спали на одной бурке, укрывшись другой, в Ойтозском ущелье, в горах Венгрии.
— Я собираюсь крякнуть, а мне говорят «хрюкай».
Я хочу «му-у», а от меня требуют «кукареку». В облсельхозуправе всегда лучше знают, какую в нашем колхозе ферму держать.
— Мы, говорят, не против, плыви. Выплывешь — героем будешь, а нет — на себя пеняй.
— А что же Павел смотрит?
— Ему некогда смотреть. Я когда пробился к нему в кабинет, чтобы на нашу встречу пригласить, он руками замахал: «Куда мне! — и календарь на столе полистал. — У меня на этот день одних только выступлений три: на коллегии, на симпозиуме и на приеме иностранной делегации». Пробежал глазами пригласительный билет и вздохнул: «Спасибо, говорит, но ты же сам видишь, что я нарасхват».
— Сам же и нахватал.
— Потому что своим заместителям не доверяет.
— Боится, кто-нибудь из них умнее выступит.
— Не захотел, значит, снизойти с высоты.
— Был Павел — и нету Павла.
— А по-моему, просто задергали его. Что, мы не знаем Павла?
— Чтобы, говорят, по-настоящему человека узнать, надо дать ему власть.
— Все-таки завидую я тебе, Стрепетов. Действительно, король табунных степей.
— Вот-вот, как в Англии. Вот тебе дворец, вот жалованье, а решать все будет парламент.
— Не прибедняйся. Всего у тебя, я вижу, навалом.
— Вы, Сергей Ильич, поинтересуйтесь у моего фронтового ординарца, а теперь председателя колхоза Ермакова, как ему приходится те же запчасти к машинам добывать.
Польщенный вниманием своего бывшего комдива, Тимофей Ильич Ермаков не замедлил отозваться из-за столика в дальнем углу зала:
— Для этого я еще с вечера ставлю перед своей супругой Валентиной Никифоровной боевую задачу: организовать к утру новый сувенир. Тут ведь тоже нельзя отстать, потому что на каждый день должен быть новый сувенир. Если вчера за коробку скоростей достаточно было гуся с четвертью вина отдать, то сегодня
