разводить.
От возмущения Тимофей Ильич онемел. И это может советовать ему она, Клавдия Пухлякова! Та самая Пухлякова, от которой он, после того как почти четверть века с переменным успехом сражался с ней на пользу колхоза, все что угодно мог ожидать, но только не этого немигающего злорадства по случаю его вынужденного ухода на пенсию.
— А еще выгоднее, Тимофей Ильич, песцы. Теперь не только престарелые пенсионеры от кроликов и нутрий на песцов переходят. Зачем, Тимофей Ильич, вам связываться с кроликами, если…
Глядя на Кавдию и слушая ее, говорившую все это серьезным, проникновенным голосом, Тимофей Ильич полузадушенно выкрикнул:
— И это ты, подлая, смеешь советовать мне, бывшему фронтовику?! — Неожиданно для самого себя у него вырвалось из глубины оскорбленной души: — Да знаешь ли ты, что я только ранен был целых семь раз?!
В ответ на эти слова лишь глубочайшее презрение прочел он на ее лице.
— Тот фронтовик, какой был ранен семь раз, там же и остался, где его ранили, а этот добровольно соглашается, чтобы его под ручки вывели из ворот колхоза, какому он всю свою послевоенную жизнь отдал.
Тимофея Ильича вдруг осенило. Ему стал понятен истинный смысл этих острых огоньков в глазах Клавдии.
— Так, по-твоему, я должен… — обрадованно начал Тимофей Ильич.
— Не знаю, кому там вы в нашей сельхозуправе должны, — холодно сказала Клавдия, — но если вы сами не поедете в район и не откажетесь от этих нутрий, я до обкома дойду, чтобы они первым делом у нас поинтересовались, какой нам нужен председатель колхоза — старый или новый.
— А я-то, старый дурак, подумал…
Тимофей Ильич вдруг схватил руки Клавдии в свои и стал целовать их жесткими трясущимися губами. Как бы это ни было непривычно для Клавдии, она молча смотрела на его склоненную голову, не отрывая рук.
— Какой же вы председатель, — наконец сказала она, — если так плохо знаете в своем колхозе людей.
— Плохой, совсем плохой, — охотно согласился с ней Тимофей Ильич.
Она осторожно высвободила свои руки из его рук.
— А вам, Тимофей Ильич, очень нужно на эту встречу со своими бывшими друзьями попасть?
— Теперь у нас, Клавдия Петровна, осталось уже совсем немного таких встреч.
— Хорошо, Тимофей Ильич, я согласна три дня за этим жуликом понаблюдать. — Она остановила рукой его движение. — Только и мне придется вас просить.
— Проси, Клава, что угодно, — заверил ее Тимофей Ильич, даже не заметив, что он только по имени называет ее.
— Если случайно увидите на конезаводе того цыгана Будулая, — медленно сказала Клавдия, — который в кузне моего Ваню учил, передайте ему, что теперь Ваня уже лейтенант и скоро уедет от матери на службу в свою часть,
Вряд ли может быть еще что-нибудь радостнее, но и печальнее, чем встречи старых фронтовых друзей, когда взоры еще живущих раз за разом недосчитываются за празднично накрытым столом тех, кто еще год назад вот так же делил с ними и дорогое воспоминание, и веселую шутку, взрывался еще совсем молодым гулким смехом и ревниво скашивал глаза на боевой иконостас своего соседа.
— Здравствуйте, товарищ гвардии генерал-лейтенант!
— Здесь, Ожогин, ни генералов нет, ни рядовых.
— Здравствуйте, Сергей Ильич.
— А вы, Нина Ивановна, все такая же молодая я красивая.
— Нет, уже не такая. И не буду больше такой… Нет Алексея Гордеевича… Нету его…
— А-а, подлец, теперь ты узнаешь, как мимо своего бывшего комиссара на курорт проезжать.
— Я вижу, Стрепетов, ты в этой табунной степи как король живешь.
— И Малеева уже нет.
— И Григоровича.
— По вашему приказанию гвардии старший сержант…
— Не шуми, Ермаков, на всю область, я и так помню, что у тебя голос как труба.
Но, пожалуй, на самом наивысочайшем верху блаженства был сегодня сам генерал Стрепетов. Вот когда могла вдоволь натешиться его гордость. Шутка ли, краса и слава всего донского кавкорпуса съехалась сегодня со всех концов к нему на конезавод. И среди них тот самый генерал-лейтенант Горшков, который, будучи еще полковником, потрепал со своей дивизией Клейста под Кущевкой в 1942 году, а потом всегда был по правую руку от первого комкора Селиванова, пока сам не принял от него корпус. И вот полковник Привалов, который прошел комиссаром корпуса от Терека до Австрийских Альп. А с ними съехались к нему, Стрепетеву, на конезавод со всех концов страны и те конной гвардии командиры и рядовые казаки, с которыми он взламывал Корсунь-Шевченковский котел, купался под огнем в Дунае, брал Будапешт.
Но теперь здесь все — и генералы и рядовые — сидели за одним столом. До этого Стрепетов приказал перенести из клуба в новую столовую конезавода и повесить под потолком большую люстру, чтобы ни один орден и ни одна медаль на груди у его товарищей не остались в тени. Пусть они все вместе сольются в один сплошной свет, и пусть он осветит прощальным вечным блеском их воспоминания о последнем казачьем походе.
Никто не должен был помешать им при этом. По распоряжению Стрепетова сторожевое охранение из водителей «Волг» и «Москвичей», на которых съехались ветераны корпуса, было выставлено вокруг столовой, чтобы ни один человек не смог просочиться сквозь этот заслон. За исключением ребятишек, которым разрешено было безвозбранно заглядывать в окна, им это не вредно будет. Все остальные же пусть и не суются к начальнику конезавода с той каждой мелочью, с которой ни привыкли, кому не лень, идти прямо к нему, как будто им мало было на заводе других начальников — агрономов, зоотехников и всяких подобных ветеринаров. Имеет же он право один раз в году на один день и на одну ночь выключиться из привычного круга, чтобы с самыми близкими его сердцу людьми отвести душу и хотя бы частично утолить тоску о невозвратном.
Тем более что у генерала Стрепетова никогда не бывало праздников, как у всех других людей. В то время как все другие люди стараются не упустить ни одного случая попраздновать и погулять то ли на свадьбе, то ли в день рыбака, а то и просто потому, что нельзя не обмыть новорожденного племенного жеребенка или же выпавший на лотерейный билет «Москвич», он давно уже не признавал никаких границ между черными и красными числами в отрывном настенном календаре, а если и невозможно было избежать веселой компании, секретарь в конторе или жена дома всегда знали, где его можно найти в любое время суток.
Но сегодня был его день. Давно уже он не испытывал этого ни с чем не сравнимого чувства. Нет, не в глухой табунной степи все это происходит, а там, где четверть века назад он навсегда оставил вместе со своей молодостью и свое сердце. Временами ему даже начинало казаться, что это всего лишь сон и, как всякий хороший сон, он вот-вот оборвется.
Купаясь в электрическом свете многосвечовой люстры, струили золото и серебро боевые награды ветеранов. Тускло светился ковыль их волос, точь-в-точь как светится он теперь лишь на взлобьях редких курганов посреди сплошь распаханных полей. И все они еще находились во власти того могучего очарования, которым их щедро одарил старый фронтовой друг, до этого целый день лично сопровождая их в поездке по всем табунам, чтобы дать им всласть налюбоваться каждым жеребцом и каждой кобылицей несравненной донской элиты.
— Ну, спасибочка тебе, Михаил, — растроганно по-казачьи говорил теперь Стрепетову бывший комкор Горшков, сидя рядом с ним во главе сдвинутых большой подковой обеденных столиков и мерцая под люстрой своей наголо обритой головой. — Утешил. Я теперь конским духом надышался опять на десять
