— Далась тебе эта масть. Помнишь, как Будулай на цыганском собрании в овраге говорил, что теперь ни своих, ни чужих детей нет. Все они после войны наши.
— В другой раз я тебя не пущу ветлечебницу убирать.
Шелоро еще веселее засмеялась.
— Значит, ты все еще любишь меня, да? А я-то думала, что тебе уже, кроме этих краденых коней, и не нужен никто. Ну и глупый же ты, Егор. Вот погоди, у Данилки через два года масть совсем переменится, и тогда ты узнаешь, что я у тебя самая честная жена. Разве ты забыл, какой у нас Таня тоже была? Если бы люди знали, сколько я тогда наплакалась от твоего батога. Уйду в степь одна и плачу. — Старая обида вдруг сплелась в ее голосе со вспыхнувшей злобой. — И совсем мне необязательно перед ветеринаром рассыпаться, если я туда на работу хожу. Не за это он мне каждый раз по мешку ячменя дает. — Егор зарычал, она на всякий случай перешла от него на другую сторону брички. — Ходила и буду ходить. Кроме хорошего, ничего он мне не сделал. Твои же паршивые кони и жрут этот ячмень. — Резко затягивая на подбородке свой платок узлом, она вдруг вскочила на передок брички: — Гей!
Вздремнувшие было лошади испуганно сорвались с места и понеслись через кювет по дороге вскачь, разбрызгивая воду. Растерянный Егор остался с мотоциклом у скирды.
Но вскоре он догнал бричку и остался не позади ее, а, заехав сбоку, поравнялся с Шелоро. Некоторое время они ехали рядом колесо к колесу.
— Я знаю, что ты у меня честная, — заговорил Егор, — но все-таки, Шелоро, больше не ходи туда. Ячмень для лошадей я буду с отделения привозить.
— Так генерал Стрепетов и позволит тебе. Совсем глупый ты, Егор. Данилка у нас получился, когда вот такая же хорошая солома была.
— Да, солома ячменная, — согласился Егор. — Надо запомнить это место и приехать за ней по свободе.
— Запомни, Егор, запомни, — загадочно сказала Шелоро.
— Ласточка моя. — Потянувшись с седла мотоцикла, он дотронулся до ее колена рукой.
Опять зачмокали копыта лошадей. Никаких иных звуков не слышно было вокруг. Блестели ребра шатра.
— Ну, а как же ты все-таки решаешь, Егор, отдаст нам генерал Стрепетов ключи от дома или нет?
— Раньше надо было об этом думать. Должно быть, шибко он теперь сердитый на нас. Как бы не пришлось просить Настю к нему сходить.
— Да, ее он уважает из всех цыган.
— Кого же ему еще уважать?
— Что ж, по-твоему, я хуже ее?
— Ты лучше за конями гляди.
— А в соломе небось ты меня больше ее уважал.
— Хоть бы ты его посовестилась, Шелоро. Может, он сейчас правда слышит нас, только сказать не в силах.
— Совесть, Егорушка, не роса. Не до нас ему теперь.
— Пора уже вам, казаки, и стременную, — укоризненно напомнила Клавдия Андриановна Привалова.
Встал со своего места бывший комкор Горшков с бокалом.
— Но до этого давайте еще раз Алексея Гордеевича помянем. — Голос у него осекся, но тут же выправился: — Когда у него уже пошла горлом кровь, он мне сказал: «Только бы до победы дотянуть». Это я единственный раз видел у него слезы. — И, запрокидывая круглую, как обточенную, голову, Горшков, не отрываясь, осушил свой бокал. Но другой рукой он все-таки успел придержать за плечо свою белокурую, с золотыми погонами капитана, соседку, когда она вдруг покачнулась на стуле. Она уткнулась головой ему в бок, и он, как ребенку, гладил ей волосы, уговаривая: — Не надо, Нина Ивановна… Ну не надо же.
С другой стороны молча сжала своими пальцами локоть вдовы Селиванова бывший военфельдшер Привалова, тоже капитан, но только с серебристыми погонами, такими же, как и ее волосы, подстриженные коротко, по девической моде.
У самой двери за одним столиком с водителем Стрепетова сидел бывший водитель первого комкора Селиванова, сжимая рукой свой тоже только что осушенный бокал. Вполголоса, скорее всего для себя, а не для других, он обронил:
— А мог бы и не дотянуть.
Но у генерала Стрепетова был острый слух охотника, Он громко возмутился:
— Как это не дотянуть?! Он, слава богу, и после победы почти три года жил. Ты, Бурков, лучше помолчи.
Бывший водитель Селиванова порозовел:
— Я, Михаил Федорович, и так молчу уже больше двадцати лет. Алексей Гордеевич с меня слово взял, что я даже собственной жене не расскажу, как мы с ним попали…
— Начал, так договаривай до конца. Мало ли кто из нас со своими фронтовыми шоферами в переплет не попадал. Если есть что рассказать, не тяни, у нас здесь, кроме тебя, найдется послушать кого.
Бывший водитель Селиванова быстро и до самых краев налил из графина в свой бокал вино, но оставил его перед собой нетронутым. Так до самого конца своего рассказа и продержался пальцами за бокал.
— Уже за Днепром выехали мы с Алексеем Гордеевичем на стык с танкистами. До этого я слышал на КП, как из трубки сам Ротмистров кричал ему: «Пора уже нам встретиться. Лично хочу на донского походного атамана посмотреть». Ехать было не больше часа, а если на пути зеленый гай не объезжать, еще меньше. Алексей Гордеевич, как вы знаете, и на лошади и на машине медленной езды не признавал: «Давай, Зиновий, сокращай через лес». Я было засомневался: «Его же еще не успели прочесать». — «Нет, — говорит, — я еще вчера приказал прочесать». И посмотрел на меня так, что дальше уже я не стал с ним этот вопрос обсуждать.
— Да, — заметил Привалов, — кричать он никогда не кричал, а посмотреть умел.
— Но проскочили мы этот зеленый гай почти до самой опушки спокойно. До шлагбаума КПП, где лейтенант вдвоем с автоматчиком проверили у нас документы и попросили довезти их по пути до ихней комендатуры. Алексей Гордеевич, если было в машине место, никогда не отказывал: «Только садитесь побыстрее». — «Мы вас не задержим, товарищ генерал», — весело сказал лейтенант. Что-то мне в его словах или же в голосе не понравилось, но я еще не успел сообразить, что именно, как они уже оказались в машине у нас за спиной, и этот лейтенант вдруг перевешивается с заднего сиденья и снимает с меня маузер генерала, который я всегда при себе носил. Другого оружия мы с собой не возили. Тут и автоматчик подал голос: «Да, доброго каплуна мы подобрали».
Клавдия Андриановна Привалова громко ахнула, ухватив Никифора Ивановича за руку:
— Бандеровцы.
— Они, — коротко подтвердил Бурков. — Гай-то наши прочесали — да не всех вычесали. Первый раз за всю войну я тогда так испугался. Шутка ли, самого Селиванова прямо им в лапы доставил.
— Да-а, — бросил из-за своего столика, из дальнего угла зала Тимофей Ильич Ермаков. — За это ты тогда не орден должен был получить.
Бурков кивнул.
— Веду машину, а руки на руле как будто не мои, И Алексея Гордеевича, когда сбоку посмотрю на него, не могу узнать. Я его всякого видел — и бледного как мел, когда на него под Корсунем командующий фронтом по телефону кричал, и красного, когда он бывшего начразведки корпуса Левита разжаловать грозил, и совсем желтого — это когда он уже стал кровью кашлять. Но черного увидел в первый раз. Как, скажем, чугунное сделалось лицо. Вижу, полез он рукой в карман. «Нельзя», — крикнул этот бандеровский лейтенант, но Алексей Гордеевич спокойно ему возразил: «Это портсигар». И тут вдруг меня страшное зло взяло, когда этот бандеровец наклоняется через его плечо и хватает своей лапой из раскрытого портсигара целую горсть папирос «Беломор». Алексей Гордеевич всегда «Беломор» курил. «У кого же, — думаю, — ты, подлюга, смеешь хватать!» В эту же минуту вспомнил я о своем кинжале, сделанном из немецкого штыка,
