Михаил тупо смотрит на нее из кабины. Все лицо у Шелоро в родинках налипшей на него грязи и в размазанных потеках, как будто кто-то возил ее за цыганскую косу по мокрой земле. Но зубы сверкают сквозь грязь.
— Теперь мы его можем тебе спокойно на руки сдать. Там, на верандочке, он пока без памяти лежит, потому что с мотоцикла упал. А нам уже тоже давно пора домой. — Соскакивая с подножки самосвала, Шелоро сердито зовет: — Егор!
Все еще ничего не понимая, Михаил видит, что и Егор, муж этой Шелоро, тоже находится здесь. Но он почему-то не при лошадях, как всегда, а поодаль от брички рядом с мотоциклом стоит, скрадываемый полумглой.
— Принимай, принимай, Михаил, от нас своего родича, — весело требует Шелоро.
— У меня здесь никаких родичей нет, — на всякий случай говорит Михаил. Ничего хорошего от этой ворожеи он не может ожидать.
— Ну, так, значит, у твоей молодой жены есть. Разве твою жену, Михаил Солдатов, не Настей зовут?
— Ее сейчас нет дома.
Желтый парус света, падающего от невыключенных фар самосвала, наискось пронизывают серебристые нити измороси, опять переходящей в дождь. На бричке выпнулись ребра шатра. За спиной Шелоро топчется, хлюпая в сапогах, Егор.
— Егору уже сказали в гараже, — сочувственно говорит Шелоро. Тут же она деловито интересуется: — Сын или дочь? А может, она тебе сразу двойню принесла?
— Об этом еще рано говорить, — сухо отвечает Михаил.
— Бедная, — догадливо заключает Шелоро, — это она мучается сейчас. Но ты не дюже печалься. Это всегда попервости так бывает, а потом она начнет их тебе каждый год катать. Полные углы накидает. Правда, Егор?
За спиной у нее стыдливо хлюпает. Взор Михаила неотвратимо притягивают к себе большие ноги в сапогах с резиновыми рубчатыми подошвами, торчащие из-под старой армейской плащ-палатки. Лицо накрытого плащ-палаткой человека прячется под навесом верандочки в темноте.
— Ничего, к тому времени, когда Настя вернется из роддома, он уже будет на ногах, — перехватывая взгляд Михаила, успокаивает Шелоро.
Чертова ворожея! Мало того что она издевается над своими же собственными детишками, которые сейчас мокнут и мерзнут в бричке под дырявым шатром, ей еще захотелось поиздеваться и над ним. Всю жизнь Михаил мечтал о такой родне! С первого же дня после свадьбы с Настей у него вдруг сразу объявилась целая армия таких родичей, которые ему раньше и не снились. Редкий вечер обходился без того, чтобы не подворачивал к их крыльцу сын этого смуглого племени верхом на коне или не въезжала в ворота их усадьбы вот такая же, с халабудой, телега с ворохом чернокурчавых детишек — и никому нельзя было отказать в ночлеге во избежание кровной обиды. Но такого еще не было.
— Вот и хорошо, — по-своему истолковывая его молчание, с удовлетворением говорит Шелоро. — Теперь и нам можно к своему коттеджу ехать. Трогай, Егор! Нет, нет, ты теперь, на бричку садись, мотоцикл останется здесь. Он при своем хозяине должен быть, нам чужого не надо. Ты оглох, Егор?! Сколько раз можно повторять?!
Только теперь Михаил соображает, что сейчас уже совсем уедут они. И тогда ничего нельзя будет исправить.
— Вы его подобрали, вы и берите с собой, — хрипло говорит Михаил.
Шелоро, уже наступившая на ступицу колеса, удивленно оборачивается.
— Вот ты, оказывается, какой. Вы с Настей всего вдвоем в большом доме живете, а нас — десять.
Голос Егора уточняет из полутьмы:
— Восемь.
Грозно оглядываясь на него, Шелоро выпячивает под — свет невыключенных фар самосвала свой живот.
— К лету опять не меньше двойни будет. Ему, как больному, покой нужен, а у нас по нем детишки будут ползать.
Впервые Егор высовывается из полумглы в нахлобученном на уши картузе с блестящим козырьком.
— Я им поползаю. Пусть только попробуют.
— Ну, тогда я его с собой положу.
На эту тему Егор шуток не терпит. Он поднимает свой кнут с махром вровень с лицом Шелоро и, встряхнув, водит им прямо перед глазами у нее.
— А это ты видала?!
Некоторое время она, как завороженная, тоже водит глазами вслед за движением махра и потом заявляет:
— Ну и черт с тобой! У меня дети уже насквозь промокли. Если их родному отцу какой-то чужой человек дороже, пусть он с ним и остается, а я им родная мать. У них, слава богу, еще мать есть.
И, вспрыгнув на передок брички, она натягивает вожжи. Егор едва успевает прыгнуть вслед за ней. Круто разворачиваясь на месте, бричка брызгает из-под колес на стекло самосвала смесью земли со снегом и пропадает в темноте.
…Ох и тяжелый этот цыган. Как из железа. Это тебе не Настя, которую Михаил без чужой помощи смог поднять с пола в зале и донести на руках до своего самосвала, хотя и она тоже обвисла у него на руках, как неживая. Правда, от самосвала до роддома ее уже несли на носилках санитары.
И почему это люди, когда они без памяти, всегда становятся тяжелее? А Егор, как ни в чем не бывало, тоже поспешил улизнуть, сдав его на руки Михаилу. Как будто он и в самом деле родня этому цыгану. Всю свою жизнь Михаил прожил без такой родни — и вот радуйся.
Ничего другого не остается, как сзади, со спины взять его под мышки и попробовать втянуть в дом волоком. Голова у него свесилась набок, вот-вот оторвется. А борода на бледном, без кровинки, лице — как тот же куст чернобыла на белом снегу.
Теперь же пусть он пока посидит, прислоненный спиной к стене. Пока для его цыганского величества постелют на диване постель в зале. И надо с него снять сапоги, перед тем как втаскивать на диван. Гляди- ка, а нога у него совсем маленькая, хоть сам он и не мелкий. Ничего себе мужик, кило на сто потянет. Недаром отец Михаила хвалился матери, что у казаков ноги маленькие потому, что они от века больше верхом ездили. Значит, и у цыган потому же. Всю жизнь только и знают кататься, пеши не ходят.
Ну вот, а теперь можно одежку снимать. Так ему будет вольнее дышать. Сколько же, интересно, он еще собирается вот так с открытыми глазами лежать?! Смотрит, а не видит. Как будто у Михаила никаких других дел нет, чтобы сидеть возле него и дежурить, когда он придет в память.
— Эй, дядя! — Михаил потряс Будулая за плечо.
Ничто не дрогнуло на все так же бескровном, белом лице. Тогда Михаил стал трясти его за оба плеча — и снова не услышал в ответ ни звука. Только голова перекатывалась на постели с боку на бок. Даже ничуть не вздрогнули веки. Глаза смотрели все так же туманно и отчужденно.
Михаилу стало не по себе. Он оказался в доме один на один с человеком, который не отзывался на его слова и почти не подавал признаков жизни. И все из-за нее же, из-за Насти. Но она, слава богу, не знает ничего. Еще не хватало ей об этом знать.
Значит, никак не обойтись без того, чтобы не израсходовать на этого родича тот спирт, которым поделился с Михаилом в прошлом месяце на паромной переправе через Дон знакомый шофер из Раздорского винсовхоза. Ничего не поделаешь. Жаль было Михаилу этой бутылки с виноградным ректификатом, сберегаемой им в кладовке до дня рождения первенца. Но теперь и это уже ни к чему. Поздно было жалеть.
Он сходил в кладовку за спиртом, смочил им суровое полотенце и, закатывая нижнюю сорочку на груди у Будулая, даже вздрогнул: вот это ну! Кто же это его учил так с мотоцикла падать?! Ребра, кажется, остались у него целые, а шкура вся вздулась и почернела, как овечий кожух. И под нею в груди у него
