Но Ожогин, не принимая его шутливого тона, ответил:
— Хочу.
Такого оборота даже генерал Стрепетов, как видно, не ожидал. Оказывается, сразу двоих фронтовых сослуживцев он, сам не подозревая, завербовал на конезавод.
— Ты же обещал меня в лично тобой выращенный сосновый бор свозить.
— Я и теперь, Михаил Федорович, не отказываюсь. Но, во-первых, после того как… — Ожогин так и не стал пояснять, что он имел в виду, — мне в этом сосновом бору никак оставаться нельзя, а во-вторых, мне уже надоело, когда из главка приезжают гости, к ним на выстрел кабанов и лосей гнать. Я, Михаил Федорович, согласен хоть в помощники табунщика пойти.
Начальник конезавода Стрепетов обиделся:
— Что значит, ты согласен? Это еще надо проверить, какой из тебя помощник табунщика будет. По- твоему, Ожогин, выходит, раз ты в кавалерии служил, то тебе сразу же можно и табун племенных лошадей доверить. Нет, это не так просто. Табунщик в коневодстве фигура, можно сказать, главная…
— Правильно, Михаил Федорович, — прерывая его, вмешался Шелухин. — Мне вы можете самую незаметную должность поручить. Я согласен хоть из конских хвостов репьи выбирать, только бы при лошадях быть. Берите меня, Михаил Федорович, чтобы я там, — он неопределенно мотнул головой, — совсем не погиб.
Генерал Стрепетов больше всего в жизни не терпел двух вещей: когда в обращении с ним нарушали субординацию и когда кто-нибудь позволял себе прерывать его.
— Молчать, Шелухин! Вы, должно быть, забыли, с кем… — И тут вдруг генерал Стрепетов вспомнил: нет сегодня на этой встрече ни генералов, ни рядовых. Все равны. Вспомнил и поспешил загладить перед старыми товарищами вспышку своего гнева. — Разве я лично против? Я, наоборот, Шелухин, очень рад. Мне такое пополнение в твоем и Ожогина лице в настоящий момент очень кстати. После того как на трех из четырех отделениях у меня разбежались все цыганские табунщики во главе с известным всем Будулаем.
— Тоже, значит, потянуло кочевать, — вознегодовал полковник Привалов. — А еще меня, своего бывшего комиссара корпуса, заверял, что это он взял себе отпуск.
Генерал Стрепетов, спохватываясь, решил восстановить справедливость:
— Он, Никифор Иванович, действительно значится у меня в отпуске без сохранения оклада.
Но возмущенный Никифор Иванович Привалов уже не слушал и его.
— Знаем мы эти цыганские отпуска. У нас на Терском конезаводе, где я сразу после войны замполитом служил, тоже такие были. Зимой еще ничего, вращается с табуном, а чуть только весенним духом потянуло, поминай как звали… И даже на эту встречу ветеранов нашего корпуса не соизволил прибыть…
Негодующий женский голос внезапно перебил в этом месте Никифора Ивановича Привалова:
— Нет, он здесь!
И снаружи, из распахнутых настежь створок окна, высунулась голова в ярком цветастом платке. Шелоро Романова, которую все время не допускало к генералу Стрепетову предусмотрительно выставленное вокруг столовой конезавода сторожевое охранение, все-таки сумела улучить минуту и прорвалась.
Генерал Стрепетов побагровел до корней своих остриженных ежиком седых волос.
— Это еще что за привидение среди ночи? Кто тебя сюда приглашал?
— А я без приглашения. — Путаясь в своих юбках, Шелоро уже перелезала снаружи через подоконник прямо в столовую. — Потому что пока ваша стража допустят меня до вас, Михаил Федорович, он уже может помереть.
Генерал Стрепетов поднялся со своего места.
— Что ты мелешь?! Кто это может умереть?
Поднявшийся рядом Никифор Иванович Привалов дотронулся до его локтя.
— Будулай. — И Шелоро в упоении продолжала, как если бы это была чистая правда: — Он как раз на встречу с вами спешил, а эти фашисты ему не дали. Он у своего родственника Михаила Солдатова без памяти лежит.
Теперь ей можно было и удалиться с гордым сознанием исполненного долга. Подбирая свои юбки, Шелоро уже стала заносить ногу на подоконник, чтобы тем же путем вернуться обратно, но слова генерала Стрепетова остановили ее:
— А ну-ка подожди! Только за этим ты и явилась сюда?
— Только за этим.
— И больше тебе ничего не нужно мне сказать?
Полуоборачиваясь, Шелоро независимо фыркнула:
— Очень мне нужно.
Но все-таки ногу, уже занесенную было на подоконник, она опустила, оставаясь с приподнятой кончиками пальцев юбкой над смуглой, без чулка, ногой. Она презрительно улыбнулась, увидев, как все присутствующие мужчины так и воззрились на ее ногу с белой каемкой незагоревшей кожи под коленкой.
— А ты подумай лучше, — настаивал генерал Стрепетов.
— Пускай кобыла думает, — привычно отпарировала Шелоро.
— Не будешь потом жалеть?
Шелоро дернула плечом, между тем как юбки над своей ногой, привлекшей внимание мужчин, она продолжала поддерживать, не забывая при этом зорко следить за движениями генерала Стрепетова, который шарил рукой у себя в кармане. Что-то там звякало и звенело у него. Глаза у Шелоро на мгновение расширились, но тут же она равнодушно отвернулась.
— Мне не о чем жалеть.
— И, значит, это все, зачем я понадобился тебе?
Шелоро вдруг с вызовом повернулась к нему лицом;
— Да, все!
— Видите, какие мы гордые, — генерал Стрепетов обвел взглядом присутствующих, приглашая их в свидетели. — А вы там забились по своим куткам кто в Ростове, кто в Краснодаре, а кто в Москве и не знаете, какие они теперь у нас сознательные пошли. — Взгляд его опять вернулся к Шелоро. — Ты что же думаешь, я по старости уже совсем ослеп и не знаю, что вокруг меня происходит на территории конезавода?
— Ничего я такого не думала, — начала Шелоро.
Но генерал не стал ее слушать:
— …И как ты требовала посреди ночи от коменданта поселка, чтобы она выдала тебе, вынь да положь, ключи?
Шелоро непритворно удивилась:
— Какие ключи?
Брови у нее, как две мохнатые гусеницы, поползли кверху.
И снова генерал Стрепетов пренебрег ее удивлением, повышая голос, но все еще удерживая свой гнев в берегах:
— А твой Егор в это самое время разбивает под лесополосой свою дырявую халабуду, чтобы ваши голодные детишки не совсем замерзли под дождем и ветром?!
Шелоро невольно вздрогнула: откуда ему могло быть известно, где теперь находились ее детишки? После того как комендантша, которую подняли с теплой постели, раскричалась на весь поселок, чтобы за ключами от коттеджа обращались лично к начальнику конезавода, для Шелоро действительно ничего иного не оставалось, как приказать Егору разбить до утра под лесополосой их шатер. Не могло же об этом генералу Стрепетову цыганское радио донести?
Вдруг генерал Стрепетов, задохнувшись от гнева, резким движением дернул себя за воротник мундира, расстегивая его. Голос у него взрокотал так, что старые фронтовые товарищи невольно сдвинулись вокруг него, а рука Никифора Ивановича Привалова легла ему на плечо.
— И ты им, конечно, будешь объяснять потом, что начальник конезавода генерал Стрепетов зверь и людоед, который лежит на пороге их дома, подложив под голову ключи, да?!
Он уже не сдерживал свой гнев, лицо у него налилось кровью. Шелоро, несмотря на свое бесстрашие,
