истребитель, линия горизонта стала и вовсе не различимой. Вокруг — сплошная зыбкая серая сфера, ни огонька, ни одной сколько-нибудь заметной точки, за которые можно зацепиться глазу. А сзади — семь товарищей, и их жизнь всецело зависит от умения, выдержки, находчивости ведущего.
Направление полета Василий держал только по компасу. Отклоняться от маршрута нельзя: оба берега Финского залива заняты фашистами. Сердце невольно холодило чувство беззащитности перед этой непроглядной тьмой, заснеженной ледяной пустыней. Глаза слезились от напряжения, руки немели от усталости. Голубев понимал: не легче приходится и ведомым.
Улучив момент, лейтенант осмотрелся. По аэронавигационным огням насчитал только шесть самолетов. Где же седьмой? Приглядевшись внимательнее, Василий заметил, что этот истребитель постепенно отстает от строя. Вскоре Голубев и совсем потерял его из виду. Прикинув, кто бы это мог быть, понял — капитан Ильин. Запросить, что у командира случилось, не мог: радиопередатчика на И-16 тогда не было.
Слева внизу проплыло огромное темное пятно — остров Лавенсаари. 'Значит, курс верный, — обрадовался Василий. — Остается двадцать минут полета'. А обволакивающая мутная пелена вокруг самолетов между тем все сгущалась, облака фактически прижали их ко льду. Снижаться больше было некуда — стрелка высотомера держалась почти на нулевой отметке. Голубев вновь оглянулся. Огоньки крайнего ведомого тоже начали удаляться в сторону и скрылись. По месту в строю Голубев определил: что- то неладное случилось у Цоколаева.
Мучительно долго тянулось время. Наконец показались сначала отблески лучей прожекторов, а затем в туманной дымке и десятки самодельных фонарей, окаймляющих посадочную полосу аэродрома в Кронштадте. Голубев развернул группу вдоль линии посадочных огней. И тут заметил, как при маневре свалился на крыло и ударился о землю истребитель Михаила Старухина. В чем причина? Скорее всего, летчик не выдержал напряжения перелета, крайне устав, не справился с пилотированием самолета.
Василий приземлился первым. Когда, закончив пробег, отрулил в сторону и выключил мотор, навалилась страшная усталость. С трудом выбрался из кабины. Не покидала мысль: как сядут ведомые? Вот уже на земле Татаренко, затем — Байсултанов, Кузнецов, Бадаев. К радости, через минуту-другую сел и капитан Ильин. Из восьми с Ханко на Большую землю пришли шесть летчиков. Разбился на аэродроме Старухин, потерялся Цоколаев, впрочем, не осталось даже сил, чтобы горевать.
Утром следующего дня пришло ободрившее всех известие: Геннадий Цоколаев жив и невредим. Он сел на лед недалеко от берега — с убранным шасси и пустыми бензобаками. Вскоре его доставили в часть.
Ждали корабля, что эвакуировал пехотинцев и техников-авиаторов. Но он так и не прибыл. Уже потом узнали: подорвался на фашистских минах. Спастись удалось далеко не всем. Из группы Ильина в Кронштадт вернулись только двадцать шесть человек, которых взяло на борт спасательное судно.
Так закончилась героическая эпопея группы балтийских летчиков. 164 дня защищали они вместе с воинами армии и флота Красный Гангут. Все это время крепость была неприступной для врага.
Если тебе, дорогой читатель, доведется побывать в Ленинграде, загляни на улицу Пестеля. Там в 1945 году сооружен по проекту В. И. Каменского памятник защитникам Ханко. Его мемориальная доска занимает всю торцовую стену четырехэтажного дома. Строгая лепка — щит в обрамлении склоненных знамен. На щите — барельеф боевого корабля, символы Герба страны — серп и молот. Ниже высечена надпись: 'Слава великому советскому народу! Доска воздвигнута в честь героической обороны полуострова Ханко (22 июня — 2 декабря 1941 г.) в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 гг. Слава мужественным защитникам полуострова Ханко!'
Мемориал расположен напротив церкви, построенной в честь победы Петра I над шведским флотом у полуострова Гангут. Это символично: Ханко приумножил славу Гангута.
Над Ладогой
Свирепствует за окном буран. Воет в печной трубе ветер. Но в натопленной буржуйкой землянке тепло, уютно. И от этого, а также от того, что теперь кругом родная земля, а не скалистые берега полуострова, Василий ощутил особую радость. Лишь где-то в самом дальнем уголке души постоянно таились тревога, беспокойство за жену: три месяца на Ханко, а от Саши — ни одного письма. 'Жива ли, где сейчас, что с ней?' — не давали покоя вопросы.
Лейтенант вышел из землянки и направился на командный пункт. Хлопали на стоянке самолетные чехлы. Порывистый ветер бросал в лицо горсти снега, волнами гнал по взлетному полю вихристую поземку. Вдали, за мутноватым горизонтом, виднелись очертания большого города. В декабре положение Ленинграда еще больше ухудшилось: голод и холод косили население. Только за один этот месяц на Пискаревском кладбище было похоронено 53 тысячи человек.
— О чем задумались, лейтенант? — спросил встретившийся капитан Ильин.
— Да так, о разном, — Голубев не любил посвящать товарищей в дела семейные.
— А все-таки? — настаивал капитан.
Поняв, что отшутиться не удастся, да и скрывать причину грусти вроде бы ни к чему, Василий признался:
— Размышляю, как бы разыскать жену. Если не уехала и жива, то где-то в городе.
— Что ж тут голову ломать. Пока не летаем, идите в штаб за увольнительной, в столовую — за продуктами и отправляйтесь.
— Спасибо, товарищ капитан! — выпалил повеселевшим голосом летчик, еще не до конца поверив в возможность предстоящей встречи с Сашей.
— Отправляйтесь, не теряйте времени, — подтвердил капитан. — Полетов пока не будет. Видите, какая погода?
Оформил документы и получил паек Голубев быстро. И вот уже шагает по Ленинграду. Вид хорошо знакомого города сразу поразил: улицы засыпаны снегом, застыли в сугробах троллейбусы и трамваи, не работают магазины. Только много узких пешеходных тропинок петляет на многолюдных прежде, ныне пустынных широких проспектах. По ним медленно и с трудом передвигаются редкие прохожие. Кругом — разрушения. В стенах обгоревших, закопченных зданий — огромные дыры от снарядов.
Летчик обратил внимание, что бреши в фасадах больших домов заделаны фанерой. На ней художники дорисовывают уничтоженные детали дома: карнизы, окна, трубы. Такие здания тоже воевали: издали они казались невредимыми и путали все карты фашистским наблюдателям-корректировщикам.
Школу, где жила раньше Саша, Василий разыскал без труда. Входная дверь была не заперта, и, шагнув через порог, лейтенант оказался в полутемном коридоре. Вошел в ближайшую комнату. Сквозь тусклый свет коптилки различил людей в зимней одежде, сидящих вокруг железной печки. Ворвавшийся морозный воздух качнул маленькое пламя, и на стенах запрыгали длинные тени. Стол, четыре кровати и стулья — вся обстановка просторной комнаты. В двух окнах вместо стекол вставлена фанера.
— Здравствуйте, — негромко произнес Голубев. Сердце забилось учащенно. Люди медленно, будто нехотя, повернулись к двери. Он узнавал и не узнавал жену. Она смотрела на него ничего не выражавшими глазами. Потом с трудом поднялась, приблизилась к нему и потрогала за рукав.
— Ты пришел, Вася, — тихо отозвалась Саша и замолчала.
Он обнял ее хрупкие плечи и, целуя в щеки, все удивлялся: 'До какой степени может человек исхудать!'
— Есть хотите? — спросил лейтенант, обращаясь к женщинам, но, спохватившись, ругнул себя за неуместность заданного вопроса.
— А разве бывает, что не хочется есть? — произнесла жена, высвобождаясь из объятий и оглядываясь на подруг.
Василий еще раз мысленно чертыхнулся и уже деловито сказал:
— Да-да, конечно. Одну минутку...
