ожили. Но я не останавливаюсь, и с каждым моим шагом они высвобождаются, чтобы друг за дружкой предстать передо мной. Много лет день за днем ходил я этими улицами; вместе с ними рос, прямо как эти деревья, что выстроились вдоль дороги. Вряд ли мне это все мерещится, но, с другой стороны, – мыслимое ли дело сохранить в памяти такие штуки? Разглядываю трещины на асфальте: возможно, ничего в них такого нет, но на ходу я почти определенно угадываю в них особый смысл, честное слово. На мгновение останавливаюсь, зажмуриваю глаза и представляю себе наш старый многоквартирный дом: на фасаде крепились кондиционеры, из которых складывался чудной орнамент. Не понимаю, почему одни вещи так четко врезаются в память, а другие меркнут и улетучиваются. Двигаюсь дальше, но уже не спеша, потому что пройти осталось всего ничего: один квартал. Реально растягиваю время, чтобы каждую мелочь разглядеть повнимательней. Бреду сквозь историю. Вижу свет в окнах и представляю, как семьи садятся ужинать, один рассказывает, что произошло у них в школьном дворе, другой – с какими приключениями добирался до работы на электричке, точь-в-точь как было заведено у нас. Дохожу до нашего дома, а что делать – не могу решить. Понятно, что нужно идти себе дальше и оставить его позади. В конце-то концов, мне здесь ловить нечего. А вот поди ж ты: останавливаюсь на тротуаре у подъезда. Назубок знаю, сколько в доме этажей, но все равно начинаю считать. Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый – и четырнадцатый. Нахожу глазами наше окно и думаю: сколько раз останавливался я на этом самом месте, когда махал своим на прощанье или возвращался с улыбкой. По большей части – счастливой.
Чуть ближе подхожу к подъезду, просто чтобы вновь прочувствовать возвращение домой, а потом на минутку присаживаюсь на барьер, которым обнесена цветочная клумба. В землю воткнут фанерный квадратик. На нем надпись: «Выгул собак запрещен». Это явно что-то новое, не припомню, чтобы раньше такое видел; начинаю думать, какие еще тут произошли перемены. Интересно, швейцаром у них по- прежнему Джо? Поворачиваюсь, заглядываю в подъезд, но там сейчас никого. А неплохо было бы снова повидать Джо – ведь сколько воды утекло. Десять лет изо дня в день видишь одного и того же человека, а потом враз все меняется. Не принято говорить такое вслух, но каждый переезд – это немножко смерть, честное слово. Переезжая на новое место, всякий раз что-то – или кого-то – теряешь. Хотя не сразу понимаешь, чего лишился.
Встаю – нет, вернее сказать, чувствую, что встаю, – и подхожу к входной двери. Створки плавно распахиваются, а я даже не успеваю задать себе вопрос, как такое получилось, потому что слышу знакомый шорох с присвистом; он уносит меня назад сквозь время, и я переступаю через порог.
Когда я сидел возле клумбы, мне его было не видно, но за конторкой стоит швейцар. Не Джо, конечно, а совершенно незнакомый; едва киваю ему на ходу, а сам – прямиком к лифту. Нажимаю на кнопку, как у себя дома. Когда хочешь проникнуть, куда тебе не положено, главное – держаться внагляк, по-хозяйски. Вот и на этот раз сработало. Он мне кивает в ответ и снова утыкается в газету, а я вхожу в лифт.
У меня над головой знакомый щиток с огоньками. Они бегут слева направо, прерывисто – тринадцать ударов сердца. Этаж – удар. Лифт замирает, но сердце у меня колотится, и опять мое тело бездумно делает шаг и движется к нашей старой двери. Занятно видеть, как мой палец вытягивается вперед, сам находит нужное место, давит на кнопку – и тут на меня накатывает страх. Все вокруг меня какое-то неблизкое, как бы не теперешнее. Смотрю на нашу дверь, как баран на новые ворота, и подмечаю всякие подробности. Ловлю себя на том, что никогда толком не разглядывал нашу дверь так, как сейчас. На самом деле просто ни к чему было – это ведь свое. Прислушиваюсь, чтобы разобрать хоть какие-нибудь звуки, но слышу только свою одышку и уже собираюсь развернуться и отчалить, но тут дверь приоткрывается, и в просвете возникает лицо какой-то женщины.
Она не первой молодости, неистово-рыжая, но я первым делом замечаю даже не волосы, а веснушки. Веснушки по всей физиономии. Вокруг рта, на щеках, на лбу, даже на ушах, причем точь-в-точь такого же цвета, как ее кудрявые волосы, прямо комплект. Я вижу, что она шевелит губами, но, вероятно, молча, потому как до меня не доносится ни звука. Поначалу думаю, что у меня заложило уши, и напряженно сглатываю, чтобы их прокачать, но потом соображаю, что она ничего не говорит, а просто что-то жует. Очки подпрыгивают вверх-вниз в такт движению челюстей, и все лицевые мускулы, вплоть до мельчайших, расслабляются и напрягаются до самых висков. Никаких слов у меня не заготовлено, я, честно сказать, малость растерялся и стою дурак дураком, в рот воды набрал.
Вам кого?
Наконец-то перестала жевать. Взирает на меня поверх очков, а во взгляде какая-то приветливая строгость. Явно не стерва – ничего другого, пожалуй, сказать не могу. Сглатываю ком в горле; глядя на нее, представляю, как выглядит моя собственная старперская физиономия.
Я ищу одного человека, только и говорю ей в ответ, но тут же спохватываюсь. Вообще-то, говорю, мы тут раньше жили. Она так и сверлит меня глазами, оглядывает с головы до пят – видно, прикидывает, пора уже вызывать охрану или еще нет.
Это наша квартира была, говорю я ей.
У меня на глазах ее физиономия исчезает за дверью так же внезапно, как и появилась; дверь захлопывается. А я прирос к месту, и вдруг на меня накатывает ужасное одиночество, а в воздухе висит обрывок моей последней фразы, но тут я вдруг слышу, как дверную цепочку отводят в сторону, и сам не понимаю, как оказываюсь у нас в прихожей. От избытка чувств меня на полуслове прерывает какое-то унылое изнеможение. Двух слов связать не могу, главным образом оттого, что не понимаю, каким ветром меня сюда занесло, но еще и оттого, что у меня подкашиваются ноги. Меня надежно удерживают под руку, и я делаю шаг за шагом, стараясь не суетиться, а едва приняв горизонтальное положение, тотчас же отключаюсь.
Просыпаюсь я в комнате Дэниела. Лежу на кровати и вижу над собой знакомый потолок, притом что все остальное изменилось до неузнаваемости. В голове все еще гуляют отголоски беспокойного сна, но теперь я уже не удивляюсь. Нет, на самом деле удивляюсь, но от этого мне внутри так славно, как будто там наконец-то навели порядок, и я закрываю глаза, чтобы прослушать все заново.
Летний день; Дэниел изображает космическую ракету. Носится как угорелый по всей квартире, стартуя из кухни. Пробегает через гостиную, мчится по коридору, прорезает нашу спальню и терпит крушение в уборной, где поскальзывается на коврике и грохается подбородком об унитаз. Несколько ночей я сплю рядом с ним и наутро всякий раз вижу этот самый потолок. Снова продираю глаза.
До сих пор в комнате витает его запах – так от него пахло в детстве. Я сажусь, свешиваю ноги, упираюсь ступнями в пол. Ненадолго опускаю голову на ладони, чтобы только она не кружилась как бешеная после подъема. Во рту пересохло. Встаю, шлепаю в кухню, пытаюсь найти стаканы на прежнем месте, в самом первом шкафчике, но нахожу только обеденные тарелки. Волей-неволей дергаю все дверцы и в итоге нахожу, что искал, в самом последнем шкафчике. Мочевой пузырь изнутри клянет меня, на чем свет стоит, и я направляюсь в сортир.
Когда я выхожу, она тут как тут: таращится на меня поверх очков.
Прошу прошения, говорю.
За что – сам не знаю, но так уж принято, если не ошибаюсь.
Пока она варит кофе, я расхаживаю по квартире и отмечаю, как много здесь перемен. Этого, конечно, следовало ожидать, но все равно странно такое видеть. Единственное, что нисколько не изменилось, – это пол. Старый паркет с проплешинами, кожано-гладкими, остался таким, как мне запомнилось. Между прочим, именно из-за паркета мы и выбрали в свое время эту квартиру. По нему ты мог скользить, будто сам себе и капитан, и корабль.
Хозяйка квартиры позволяет мне довольно долго бродить в одиночку туда-сюда, но я спиной чувствую, что она не сводит с меня глаз. Кажется, сегодня она нервничает сильнее, чем накануне вечером, но я благодарен, что мне разрешено вот так беспрепятственно прикасаться к прошлому.
Останавливаюсь в гостиной, смотрю в окно на тротуар. Провожу пальцами по деревянному подоконнику. Мэри наверняка облокачивалась на него тысячу раз, чтобы мне помахать. Каждое утро по будним дням, не один год. Неудивительно, я считаю, что дерево до сих пор остается теплым на ощупь.
