Вечером во ржи: 60 лет спустя

ход: вот я, например, запрокинул голову и вижу на потолке карту мира, которой прежде, по-моему, там не было.

Вдруг очередь приходит в движение; следом за всеми пересекаю зал и сворачиваю в какую-то боковую дверь. Нас немного, человек десять; слышу японскую речь. Без предупреждения очередь резко останавливается, и каждый экскурсант врезается в идущего впереди.

Во время экскурсии просьба вопросов не задавать; вопросы относительно маршрута можно задать сейчас.

Тоненький голосок раздается откуда-то спереди, а потом, все так же неожиданно, очередь опять приходит в движение.

Вначале спускаемся по лестнице в длинный подземный ход, где эхом отдаются наши шаги, затем останавливаемся у массивной железной двери, сплошь покрытой какими-то металлическими баранками. Человечек крошечного роста – это он говорил тоненьким голоском – стоит под дверью и вещает, что это морозильная камера, куда помещают животных на время смены экспозиций. Он и сам похож на маленького зверька: шевелит бурыми лапками, переминается на коротких ножках.

Прикасаться к экспонатам категорически запрещается – он обводит нас суровым взглядом, прежде чем повернуть какой-то огромный рычаг. Дверь распахивается.

Оттуда вырывается свист, и все отшатываются, потому что к потолку поднимается облако белоледяного тумана. Человечек придерживает дверь, пропуская нас по одному, и чета японцев меня опережает. Они поворачиваются ко мне, улыбаются, кивают, а потом женщина озирается вокруг огромными круглыми глазами. Наш коротышка запирает дверь и обгоняет группу, чтобы стать впереди. Что он там бубнит – не слышу. Не больно-то хотелось.

Морозильная камера включает множество отсеков, соединенных проходами без дверей, и на ходу я невольно осматриваюсь. На подставках вдоль стен стоят звери; из открытых ящиков виднеются шерстистые спины; на полках теснятся разноцветные птицы всех размеров и видов – ни дать ни взять, замороженные джунгли.

И тут вдруг меня осеняет. Пока наша вереница не остановилась, я плохо представлял, как это дело провернуть, но теперь знаю. Остановка длится не более минуты, и когда группа двигается вперед, я остаюсь на месте. Затаился и стою как вкопанный, провожая глазами экскурсантов. Но японка, перед тем как свернуть за угол, вдруг оборачивается – и замечает меня. Физиономия искажается ужасом и как бы говорит: Нет, пожалуйста, не делайте этого, а то наш коротышка разгневается, но на самом деле она даже рта не открыла. Я отвечаю ей одними губами, но изо рта трижды вырывается белый пар. Бог любит троицу.

Убедившись, что они далеко, тащусь в обратную сторону, чтобы найти подходящее место. На полпути чувствую спазм мочевого пузыря. То ли от таблеток, то ли еще от чего, но живот скрутило так, что не разогнуться. Правда, через пару секунд все проходит.

Распрямляюсь, отпускаю здоровенную мохнатую ручищу – вернее, лапищу, – за которую ухватился, чтобы не упасть. На деревянном щите стоит на задних лапах огромное чучело медведя. Выше меня чуть не вдвое, матерый. В вытянутых лапах сжимает невидимую добычу, клыки – что ледорубы. Того и гляди свалится мне на голову. Отхожу в угол, пристраиваюсь за муравьедом, чтобы спокойно отлить, потом все равно возвращаюсь к медведю. В самом деле, бесподобный зверь, посланец из прошлого. Жил ты в свое удовольствие на Аляске или в Канаде, подцеплял когтями жирную форель и единым махом выбрасывал на речной берег. И вот что с тобой стало. Странная все-таки штука – жизнь.

Деревянный щит по размеру мне как раз; ложусь, голову кладу на мохнатые медвежьи лапы. Холода совершенно не чувствую. Я в шапке, но без перчаток, и все равно не холодно. Слушаю жужжанье удаленного кондиционера, выпускаю изо рта пар. Хорошо тут. Чтобы прилечь – лучше места не найти.

Смотрю снизу вверх на медведя; переворачиваюсь на спину – он дрожит. Нос у меня немного мерзнет, и ноги тоже, а в остальном все в порядке. Не спать. Так альпинисты говорят, когда их занесло снегом. Не спать, твердят они снова и снова, растирают друг другу пальцы рук и ног, укладываются теснее. А меня в сон клонит со страшной силой, как никогда. Цель уже близка, вот она, на другой стороне. Достаточно просто закрыть глаза и погрузиться в теплый водоем. Но я не тороплю события. Всему свое время.

Колотун изрядный. Спина, ноги, лицо – все задубело, кроме головы. А выход, как я знаю, один: закрыть глаза. Закроешь глаза – сразу согреешься. Придет желанное тепло. Один глаз у меня открыт, другой закрыт, потом меняю – и самому смешно. Половина тела согрелась, половина промерзла! А воздух такой колючий, что не больно-то посмеешься.

А косолапый ожил. Прямо ощущаю, как у него в жилах побежала, забурлила кровь, прорезался пульс. Сочувствую ему. Жалкая участь. Сам живой, а с места не сойти. Заморожен во времени. Последнее пристанище – морозилка в центре Манхэттена. Как для него, так и для меня. Для нас обоих – последний приют. А кстати, я плиту выключил? Ключи сдал? Да ладно, какая разница. Может, мне тут суждено почить вечным сном.

Да, засыпай, малыш. Папа тебе споет колыбельную.

Хочу открыть глаза, но чей-то голос дает мне команду этого не делать. Причем голос вполне мирный – можно сказать, ласковый.

Закрывай глазки, сейчас согреешься.

Даже перестук сделался нежным, как поглаживанье, и закружился надо мной в медленном танце. Тук, тук, тук-тук-тук – бегают по моему туловищу маленькие пальчики.

Не держись, опустись на глубину, приди в мои объятья, сын.

Отеческий голос. Вряд ли это голос моего отца, но звучит по-отечески. Тук, тук, тук-тук-тук – по всему телу.

Вот так раз: теперь этот голос почему-то сердится.

Как ты смеешь! Не тронь его!

Он где-то за облаками, мне не видно. Может, это Бог. Да, так и есть. Совершенно точно, это Бог.

Ее лицо совсем близко к моему. Чувствую ее дыхание; она берет в ладони мою руку.

Чарли, зову я, но она не откликается.

Дышит тяжело, прямо мне в лицо. Ощупывает мое туловище, растирает спину, тормошит, спасает заново.

Нет – вырывается у меня, как стон.

Пусть бы она оставила меня в покое хоть на пять минут; у меня нет никакого желания двигаться. Но она не слушает и продолжает меня тормошить до тех пор, пока я не открываю глаза. В тех краях, куда меня занесло, есть только боль. Глаза, щеки, легкие – все тело болит.

Нет, выдавливаю я, потому что ничего другого, похоже, сказать не могу и только надеюсь, что меня оставят в покое.

А она меня расталкивает снова и снова, и я перекатываюсь по дощатому настилу. Смотрю вверх – и вижу, что надо мной вздымается медведь – да еще скалится!

Вот гад! На этот раз слова реально слетают у меня с языка. И тут я замечаю эту японку. Каким-то образом оказалась рядом. Склоняется надо мной, берет мое лицо в ладони, но с ней, видимо, приключилось что-то неладное, потому что ладони у нее горят жарким пламенем. Она помогает мне сесть, я оглядываюсь по сторонам, но Чарли почему-то не вижу. Ш-ш-ш – японка прикладывает палец к губам. А сама так и мнет меня, и толкает – я уже еле сижу, руки-ноги покалывает, как иголками, хочется размяться. Держусь одной рукой за нее, другой за медведя и приподнимаюсь. Сперва перед глазами все плывет и мельтешит, но в целом – нормально.

К железной двери возвращаемся вместе, я опираюсь на ее руку, а она даже на ходу растирает меня, где только дотягивается.

Говорю ей: я в полном порядке; а когда мы выходим на свежий воздух, повторяю для верности:

Все о’кей.

И даже показываю жестом.

Она, как потерянная, стоит на тротуаре. Бросаю на нее последний взгляд через заднее окно и сам не знаю, благодарить ее или проклинать.

18