1
— Так вот, девочки и мальчики! Время позднее, пора дать ногам отдохнуть и сделать передышку. Согласны? Сегодня у нас в гостях молодой ученый Кааро Неэм, чье сообщение о впечатлениях от кругосветного путешествия на исследовательском судне… «Енисей-III» мы сейчас послушаем. Потом вы можете задавать вопросы. Итак — прошу, Кааро!
Я с испугом и мольбой посмотрел на Марину. Она что-то напутала, я считал, что мое выступление будет во втором или в третьем перерыве. Но Марина стояла в ожидании, на ее лице играла улыбка хозяйки празднества, добросовестного конферансье. То есть совершенно ничего не выражающая улыбка.
Я медленно поднялся, ослабил тугой галстук и пробормотал, разводя руками:
— Не знаю… мне что, обязательно идти на сцену?
— Погромче, пожалуйста! — крикнул кто-то.
Я откашлялся и повторил:
— Не знаю, вы как хотите… чтобы… может быть, я могу эту небольшую беседу… ну, вести прямо из зала? Если позволите, я бы не пошел на сцену, потому что… не обладаю особыми вокальными данными.
По-моему, в этих словах не было ничего смешного. Я даже вздрогнул, когда в зале раздался смех. Очевидно, впечатление от Фатьмы и женского ансамбля на клубной сцене было еще свежо, и мое вступление прозвучало глупо. Только после мучительно долгой паузы я понял, что меня приняли за юмориста. При обычных обстоятельствах, то есть в более или менее нормальном состоянии, я бы, наверное, попытался использовать это. Но поскольку я был в трансе, смех в зале подействовал на меня очень плохо. Я растерялся, как первоклассник, и все вылетело из головы.
Неуверенно, как во сне, я поплелся к Марине, — да, все произошло почти так же, как в моих повторяющихся страшных снах: я выхожу к доске, мне надо просклонять слово «уcловно-рефлекторность», я ученик пятого или шестого класса, и мы еще не проходили этого слова; красивая и надменная учительница кидает на меня презрительный взгляд: как же так, Неэм, а еще докторскую собираетесь защищать, я вынуждена вам поставить двойку; возле окна стоит толстый старик с блестящей лысиной, он глядит на меня с иронией и раскатисто хохочет, этот человек — академик Хаберман, я поворачиваюсь и ухожу; я маленький несчастный оболтус, я иду по пустому коридору, стены из пористых древесностружечных панелей покрыты светло-коричневым лаком, на потолке лампы дневного света, освещение мертвенное, зеленовато-голубое, полная тишина, коридор прямой и бесконечный; вдруг мне в глаза бьет красный свет, я знаю, что где-то там прожектор, я больше ничего не вижу, — на этом я обычно просыпался. Теперь я добрался до Марины, она, ничего не подозревая, быстро сунула мне в руку микрофон, я поднес его ко рту, посмотрел перед собой, направо, налево — я почти ничего не видел. Все в зале слилось перед глазами, лица расплывались в желтоватые качающиеся пятна, контуры смазались. Когда же я, наконец, заведу себе очки?
Может показаться, что это описание преувеличено, еще, мол, удивительно, как я в этот момент не потерял сознание. Скажу только, что это и в самом деле удивительно. Я очень плохо справляюсь с публичными выступлениями, хотя выступать мне приходится довольно часто. Самая обычная реплика на собрании приводит меня в волнение. Всякий раз, перед любым выступлением, меня охватывает сильнейший страх сцены. Просто с годами я научился скрывать это. Но волнение, которое я испытывал в тот июньский вечер в Поркуни, кажется, превзошло все предыдущее.
Итак, ничего не видя, я сжимал в руке микрофон, колени мои дрожали. Я услышал, как мой собственный чужой голос сказал:
— Можно попросить стул?
Опустившись на подставленный стул и вытащив из внутреннего кармана пиджака записную книжку, я немного успокоился. Раскрыв записную книжку на коленях, я склонился над микрофоном, подул в него (так ведь принято) и тут рискнул снова оглядеться. Ага, мое зрение восстановилось. Молодые люди, девушки, любопытные лица. Там одна девушка шептала что-то на ухо другой. А там модный парень с длинными, падающими на лицо волосами неприкрыто зевал. Внимательно приготовился слушать молодой человек с лицом книжного червя. Я взглянул налево: там расположилась сине-серая группка, в центре которой возвышалась фигура Оскара. Фатьма даже не смотрела в мою сторону. Мне было скверно и неуютно, но я чувствовал, что могу преодолеть себя. Я выбрал в качестве точки опоры какого-то парня в очках — очкарики всегда внушают доверие. Откашлявшись, я сообщил сравнительно достоверные факты:
— Я приехал сюда не для того, чтобы испортить вам праздничный вечер. Поэтому сразу же скажите, когда надоест. — Я выдержал небольшую паузу. — Хочу еще добавить, что если у вас есть вопросы, то я бы сперва ответил на них. Иначе может оказаться, что я буду говорить о том, что не представляет для вас интереса и…
В зале стояла тишина. Опыт мне подсказывал, что вопросов не будет.
И вдруг страх сцены исчез. Впрочем, со мной так всегда бывает. Я вдруг стал абсолютно уверен в себе, мой голос «расковался», на время даже Фатьма вылетела из головы. Я перелистал записную книжку и нашел «Вступление».
— Как вам уже сообщили, я недавно принял участие в кругосветном путешествии. Это было для меня большой честью и, могу сказать, серьезным испытанием. Я входил в группу, руководимую всемирно известным ученым профессором Арутуряном. Я пробыл на судне «Енисей-III» один год, четыре месяца, шесть дней и двенадцать часов…
Минуты через три-четыре — я как раз говорил «о некоторых ужасно безобразных на вид глубоководных рыбах, с наследственностью которых не все в порядке», — я уже стал понимать, о чем рассказываю. До тех пор моей главной и единственной заботой было — только бы не остановиться. Еще немного погодя, когда я упоминал о Ниренберге, Хоране и Холлее, мой голос звучал вполне нормально и даже, кажется, убедительно. Наконец разговор пошел о научной смелости.
— Мне хотелось бы, приведя некоторые примеры и исторические факты, поговорить о мужестве верить и ошибаться, о смелости сомневаться даже в аксиомах, и если я не очень заблуждаюсь, то это именно то, о чем следует рассказывать молодежи; я надеюсь, что мой непринужденный рассказ, войдя в одно ваше ухо, не выйдет тут же из другого. Итак,
Моя беседа длилась около получаса. Может быть, и больше. Я не помню. Во всяком случае, окончательно я не провалился. И когда в заключение ответил на два-три вопроса, то почувствовал себя обессилевшим и опустошенным. Это было не такое уж скверное чувство. Я был тронут, когда мне преподнесли букет красных тюльпанов и большую деревянную ложку, на черенке которой было выжжено: «Поркуни».
Но когда я пробирался к своему месту с цветами и крепко зажатой в руке ложкой, все всплыло в моей памяти, сердце застучало, кровь бросилась в лицо, с жалкой улыбкой я положил букет Фатьме на колени, что-то пробормотал, вытащил из кармана пачку сигарет и стал протискиваться к выходу…
Да, я направился к выходу, разминая сигарету, чтобы все видели, что я пошел покурить. На самом же деле это было паническое бегство.
Группа молодых людей учтиво расступилась передо мной, я быстро прошел через вестибюль и вошел в туалет, где терпко пахло дешевым вином. Вон и бутылка с отбитым горлышком валяется в углу в луже свекольного цвета. Я закурил сигарету и несколько раз жадно затянулся. Надо что-то немедленно предпринять, иначе я пропал. Но что, а? Что? Кусая губы, я подошел к раковине и долго пил прямо из-под крана. Потом выглянул в узкое распахнутое окно. В темно-синем дождливом мраке виднелся тонваген радиобригады с темными окнами. Надо уговорить шофера, пусть сейчас же отвезет меня в Раквере. Переночую на станции. Подложу сумку под голову и засну на жесткой скамейке. Или, еще лучше, сяду сам за руль и смоюсь. Черт возьми, смоюсь — и все тут. Господи, господи, что же теперь будет? Девушка всем
