и второго класса. У молодой трудовой семьи, навещавшей родителей токаря, послезавтра кончался отпуск.
А мой отпуск кончается на следующей неделе, — сказал я, и вскоре мы нашли общий язык.
— Дядя, — поинтересовался один из мальчуганов, — а почему у вас глаз такой?
— Я взглянул в зеркальце над головой токаря — под левым глазом у меня красовался синяк. Многое стало мне понятно, в частности то, почему никто не хотел остановить машину.
Токарь, которого звали Калев, понимающе усмехнулся:
— Бывает.
Он включил радио, из приемника полилась спокойная ритмичная музыка.
Закройщица — ее звали Вальве — обернувшись, бросила на меня иронический, но отнюдь не осуждающий взгляд.
За окнами шел мелкий дождь, а здесь было уютно, тепло, сухо, было ощущение безопасности. Я так отогрелся, что решил все рассказать этим славным людям, да и не мог я больше молчать, я был переполнен до краев. Но так как, честно говоря, я не слишком много помнил, так как я впервые в жизни пребывал в состоянии похмелья, рассказ мой вышел отрывочным, рыхлым, сбивчивым; кроме того, я с изумлением заметил, что стараюсь создать у слушателей благоприятное мнение о себе, предстать перед ними этаким удальцом, может быть, даже бесшабашно-богемным удальцом. Мне было известно из жизненного опыта, что к людям, производящим богемное впечатление, обычно относятся с симпатией, даже если они находятся в наипошлейшем похмелье и под глазом у них здоровенный фингал.
— Все началось с того, — сказал я, — что поехал я в Поркуни…
Я рассказывал, меня слушали.
Рассказывал, как приехал Корелли, и Оскар, и Сассияан. Почему-то Фатьму, раньше чем успел сообразить, что боговорить дальше, назвал своей женой.
— Знаете, она на редкость самостоятельная молодая особа. Я знал только, что она днем раньше отправилась в турне, больше она ничего не удосужилась мне сообщить, и, встретившись в Поркуни, мы оба были приятно удивлены, скажите на милость, какие приятные люди, не пофлиртовать ли нам…
— Как зовут вашу супругу? — спросила Вальве.
— Это неважно, — отпарировал я с улыбкой и продолжал заливать. Ничего не поделаешь, раз начал, приходится дуть дальше в том же духе. Да и заливал ли я? Это была лебединая песня, завершающая мою грустную, правдивую и непритязательную историю, это был один из возможных вариантов того, что вполне свободно могло бы произойти со мной при чуть по-другому сложившихся обстоятельствах, это было так же возможно и реально, как женитьба всех мужчин на героинях первых романов, на тех девушках, которых мы провожали домой со школьных вечеров, едва касаясь их локтя одеревеневшими пальцами, которым мы, топчась возле подъезда, болтали с идиотским выражением лица и трепещущим сердцем милые глупости и которых много лет спустя мы вдруг видим в необъяснимо волнующих, страстных снах… Да и намного ли я умнее ученика со школьного вечера во всей этой истории с Фатьмой? Ко всему прочему, как уже известно внимательному читателю, я далеко не все помнил, ибо ведь — это я знал и это слышал еще один человек — я произнес
«Волга» мощно жала к столице, это была хорошая, сильная машина, мы уже пронеслись через Пярну-Яагупи, мои милые хозяева слушали, смеялись, а я — я неожиданно для самого себя обнаружил, что жизнь не так уж плоха, всё пустяки, удары судьбы для того и обрушиваются на нас, чтобы мы отражали их, да здравствуют остепененные богемистые парни;
Да, в дороге всегда рассказывают друг другу всякие истории.
Удивительно, до чего я вдруг разошелся и разговорился.
Шоссе исчезало под колесами.
Было около пяти, когда я вдруг произнес странную фразу:
— Да, в самом деле, пора бы уже людям кое-что знать о нас, волшебниках.
— Что вы сказали? — улыбнулась закройщица Вальве, обернувшись ко мне.
Я прислушался к своим словам.
Мне была совершенно чужда эта фраза.
Нет, не совершенно.
С этой фразой у меня что-то… связано…
Я напрягал свою память, напрягал свою гудящую голову.
— Честное слово, — продолжал я уверять. — Я ездил в Поркуми. Вы что, не верите мне?
— Милый мой, — засмеялась Вальве, — скажите лучше, где вы живете?
— На улице Ломоносова, — ответил я.
Калев, нам надо прямым ходом доставить этого подгулявшего биолога домой. И он должен дать нам слово, что сейчас же ляжет спать.
— Будет сделано, — отвечал Калев. И мне: — Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Вы меня понимаете?
— Вполне понимаю, — ответил я.
Я судорожно пытался что-то вспомнить.
Взял свою сумку и стал шуровать в ней. Нашел рваную районную газету, попытался сложить куски, протянул один обрывок Вальве:
— Вот документ, — сказал я.
Крути, мой новый знакомый, подумал я, а что он собственно хотел? Что-то вроде бы он хотел. Никак не мог вспомнить. Этот человек вошел в мою жизнь в самый критический момент и, может быть, в еще более трудный момент дружески помог мне, это точно. Но вроде было еще что-то?..
Рассеянно продолжал рыться в сумке. Смотри-ка, деревянная ножка! Я и ее передал бдительной Вальве.
Вдруг рука нащупала какой-то камешек. Я взглянул — ничего особенного, обыкновенный осколок серого гранита. Раздумывая, сунуть ли камешек обратно в сумку, или выбросить, или сделать еще что- нибудь, не знаю что, я… Без преувеличения, меня словно током ударило.
Вспомнил!
Это же «абсолютная гарантия»!
Тут Вальве возвратила мои реликвии.
И сказала, как добрая женщина, которая решила взять руководство моей судьбой в свои руки:
— Вам надо хорошенько выспаться. Мы не только доставим вас домой, но и укроем одеялом — да, Калев? И запрем дверь на замок. Завтра после обеда Калев придет и выпустит вас.
— У меня автоматический замок, — сказал я машинально.
— Ничего, Калев ведь токарь, уж он сообразит. Но это только в том случае, если вашей супруги нет дома… Что?
— Конечно, дорогая, — отозвался Калев. И мне: — Вы согласны?
Я ничего не ответил.
С обрывком газеты и деревянной ложкой в одной руке, с гранитным осколком в другой, все сильнее потеющей, я съежился и молчал на протяжении примерно пятнадцати километровых столбов.
Вначале женщины, Вальве и ее мать, пытались меня утешить, наверное, дескать, супруга уже дома, да мы и не станем вас совсем запирать на замок, — но я не реагировал. Очевидно, из этого сделали правильный вывод, что бедняга беспредельно устал и подавлен, да и не удивительно, сколько пришлось ему вынести. Я продолжал молчать.
Поразительно ясно, во всех деталях помню все, что в течение этого молчания неслось нам навстречу, проплывало мимо, оставалось позади. Справа от шоссе тянулась полоса смешанного леса, местами он подступал прямо к асфальту, потом снова отходил за бугристый луг. На лугу цвели колокольчики. По другую сторону шоссе несколько грунтовых дорог подряд отходило влево, там виднелись коровники, изгороди,
