мной наблюдать, чтоб я не дай бог этот мир не испортил; вы так вы похожи с Этери: обе страстные, нежные и ледяные; если что придумаете про себя, то из вас это не выбьешь никак; она, например, думала, что не любит меня, ненавидит, а на самом деле любила; у неё так дрогнули губы, когда она перерезала мне горло — мечом, кстати, как у Лукаша, из бриллиантовой стали…
— А я что придумала про себя? — она нюхала розу; Вальтер не дарил ей роз, считал, что это слишком примитивно, дарил тюльпаны и ландыши весной, флоксы из-за песни «Флоксы» группы «Точка Росы», гладиолусы осенью…
— То же самое: что ты не любишь Лукаша — а ты его любишь, — она стукнула его розой по щеке — не сильно, так, чтобы не оцарапать.
— Я люблю Вальтера.
— Ну да, — насмешливо, будто она показывает ему фокус, а он видит край платка и монетки; в дверь заглянул Мэри: «с кем это тут болтаешь, о, Клавдия, какой визит, какое удовольствие!» — и втащил её в квартиру. Мансарда была залита утренним солнцем и сверкала, как сказочный царский терем; потолок казался серебряным, а стены — золотыми; мебель тоже серебряная и золотая, резная, лёгкая, словно летняя обувь; и только пол был естественным, деревянным — паркет; и в окно улетала занавеска из белоснежного тюля, и повсюду настоящие цветы — простые: фиалки, герань; всё цвело: розовое, белое, фиолетовое; а у окна стоял мольберт, на нём был нарисован ночной город сверху, растекающийся в дожде; «как тебе наши плащи?» — Мэри надел и покружился — зелёный плащ, из тёплого мягкого сукна, с атласной коричневой подкладкой, с длинным острым капюшоном; потом они сели завтракать за золотой стол, Клавдия достала клубнику, Кеес нашёл стеклянную вазочку — словно из советских кафе-мороженое; Мэри показал Клавдии свои рисунки — одна из сотен папок, в которой были только виды города; она не могла поверить — ей весь город казался заурядным, кроме её переулка, крошечного, чистенького: кафедральный православный собор, круглосуточная аптека, булочная, всего лишь несколько домов, старые, деревянные и белые пятиэтажки, и парк из толстых тополей; а Мэри увидел Париж, Венецию, Прагу, каталонский рыбацкий посёлок, Альпы; «могу подарить что-нибудь, — сказал Мэри, — если нравится» «конечно, — ответила она — это… это здорово, Мэри, потрясающе» «да он скромничает, — сказал Кеес, — его работы взяли в галерею Богарне, это очень круто; как если бы юного модельера, только-только из школы, с улицы, рэпера, взяли бы в дом Версаче»; Клавдия выбрала рисунок: центральная улица и то кафе, где они с Вальтером засиделись допоздна, — небрежный набросок цветными мелками; «ну, я пойду, наверное»; попрощалась, постояла на лестнице, прочитала про себя «Девушка пела в церковном хоре» — и поднялась, постучала вновь в золотую дверь, и вновь открыл Кеес, будто ждал за дверью, не уходил никуда.
— Ну, что ещё? — улыбался лукаво, как Джуд Лоу, но в глазах была грусть, словно знал, что она спросит — про дом; у него был замок из белого камня, с огромной башней, с которой был виден весь Менильен; он поднимался туда ночами — и смотрел на страну — и посылал всем прекрасные сны; что она расскажет — про ночь в лужах, про чёрную лакированную машину и шофёра с чёрными глазами.
— Скажи, что было потом? После того как мы ушли?
— Ничего. Все собрались вечером у костра и сделали вид, что ничего и никого не было. Игра закончилась разгромом Оберона, похоже, история завершена. Кстати, знаешь, на следующую игру к нам приезжают столичные ребята, будем играть по их правилам… Когда вернулись в город, Тобиас разыскал тех парней, и им заплатили, Тобиас ведь богатый… Вальтер пытался дозвониться до тебя, но у тебя не работал телефон, а идти он боялся: вдруг ты с ним…
— Мне никто не звонил.
Кеес прикрыл дверь, вышел на площадку; внизу кто-то громко слушал The Rasmus.
— Лукаш умер?
— Да. Но ведь только в этом мире, скажи, Кеес, ты ведь знаешь. С ним всё в порядке? Он вернулся в Менильен, правит своей страной, ест, пьет, ездит на охоту, по-прежнему смеётся?
— Откуда я знаю…
— Ну как ты не знаешь? Ты ведь великий волшебник — так сказал Лукаш! — она схватила его за локти, прижала к стене; со стороны казалось, будто она хочет его — без прелюдии, без поцелуев.
— Я не могу смотреть за Лукашем, он не мой ученик. За Мэри могу, за тобой потому что вы просто люди; а Лукаш — маг, как и все правители Менильена; он закрыт от меня; а может, его Мариус закрыл — от меня и от тебя; он не ожидал, верно, что ты не согласишься… — он коснулся её щеки, нежной, розовой; «как же она похожа на Этери…» — он увидел её, как Лукаш, в зеркале: королевну в белом платье с вышитыми золотом и лазурью рукавами, королевну с золотыми волосами до колен — здесь такие только в кино; а к нему такая однажды вошла в спальню, в белой рубашке, в чёрном камзоле — в одежде воинов Ночи, стриженная под мальчика, он вздохнул тогда: вот и всё, сбылось: кто-то ждёт славы, кто-то — смерти, кто-то — выходных, а он хотел смотреть на неё, и пусть бы мир сдвинулся; а теперь Клавдия похожа на неё и так же смотрит в его тёмные глаза, и думает, и ждёт, что там для неё: бездна? надежда? боль? тысяча лет жизни — и равнодушие? Лестат, нет, Арман…
— Кеес, а ты можешь… можешь открыть мне путь в Менильен? Ты же можешь пойти в Менильен? — шёпотом. — Ты же больше не изгнанник, он позвал тебя…
— Да, слышал. А ты как хочешь: посмотреть, жив ли он, и вернуться?
— Д-да, — губы у неё задрожали, она отпустила его, нашла перила, сползла по ним на ступеньки; «кошмар, — подумала, — в светлом платье сижу на ступеньках подъезда; просто героиня Ахматовой».
— Да ты трусиха: сначала убила, а потом хочешь, чтобы он был жив, — он удивился даже, словно раскрыл цветок под микроскопом и увидел незнакомое: строение тычинки, мёртвое доисторическое насекомое.
— Думаешь, твоя Этери не раскаивалась?
— Нет. Я залил кровью ей всю одежду, но она сжала зубы и прожила спокойно, без валидола, без травяных успокаивающих капель, до старости, ни разу не заплакала.
— А ты думаешь, мы только плачем?
— А как ещё можно сожалеть?
— Мастурбировать, — она улыбнулась, а Кеес покраснел.
— Я не могу провести тебя; этот путь открыл Мариус, и только он может помочь.
— А Мариус — как найти его?
— Никак.
— Тупик, значит? Никакого хрустального шара, чтобы погадать, никакого зелья, никакого сосуда с волшебной водой, колоды Таро? — она вскочила и побежала вниз, стуча каблуками; надо же ещё книгу дедушке купить.
— Я же говорил, что ты его любишь, — крикнул вслед Кеес, послал ей воздушный поцелуй — в воздухе зазвенело, рассыпалось золотым, розовым; больше они не виделись.
Любимый книжный Клавдии располагался в старинном, купеческом когда-то доме, обшитом драгоценными, морёного дуба, панелями; книги не помещались на полках, лежали стопками на полу — до потолка, как древнегреческие колонны, или в коробках — нераспакованными, просто подписанными: здесь то-то и то-то, Трейси Шевалье, Дэн Браун, Пэлем Грэнвил Вудхауз, Толкин, — красивым, витиеватым почерком, похожим одновременно на арабскую вязь и черновик математика, весь перечёркнутый; это почерк хозяйки магазина — невероятно красивой девушки с неземным именем Венера; их мамы дружили; Венера старше Клавдии на семь лет, но им всегда было о чём поболтать: у Венеры смешной маленький ребёнок, мальчик Руди, она рассказывала Клавдии истории, как он ел кашу, например, и сказал: «я сам», отобрал у мамы ложку; «привет, Венера, мне бы книжку для дедушки» «про цветы?» «не, про цветы он сам что хочешь напишет; про какого-нибудь парня на необитаемом острове, искреннюю, хорошую, честную, ведь мой дедушка назван в честь героя книжки под названием 'Будь честным всегда'»; «Пиньоля возьми, «В пьянящей тишине», модная, но всё равно классная: парень приехал на далёкий северный остров погоду измерять, думал, целый год будут только он и смотритель маяка; а смотритель какой-то странный, с ума сошёл, похоже, прячется; а из воды лезут по ночам какие-то твари типа чужих; и ещё есть девушка из этих тварей, он её взял в плен, мучает, бьёт и всё равно влюбляется». Клавдия вздохнула: везде любовь; взяла Пиньоля и Филипа Дика, любимого дедушкиного Дика, этих повестей у него не было, и себе «Джонатана Стренджа и мистера Норелла»; и поехала домой собирать вещи. Красная лампа в форме пухлых женских
