— Добавить «Танкерей»?[53]
— С удовольствием, — соглашается Малин.
Минуту спустя они чокаются. Мартини чистый и прозрачный, и она стоит с бокалом в руке, думая, что он, Хассе, во всяком случае, понимает толк в напитках.
— Аперитив мы обычно пьем на кухне, — говорит Бигган. — Здесь так уютно.
Хассе стоит у плиты. Жестом он подзывает к себе Малин, другой рукой одновременно снимая крышку с черного, видавшего виды чугунного котелка.
Запах ударяет Малин в лицо.
— Смотрите сюда, — показывает Хассе. — Где вы еще видели такие лакомые кусочки?
Два фазана плавают в булькающем желтом соусе, и у Малин тут же желудок сжимается от голода.
— Ну что?
— Выглядит просто фантастически.
— О-о-опс — и все кончено! — говорит Бигган, и Малин сначала не понимает, что она имеет в виду, но потом видит пустой бокал в ее руке.
— Я сделаю еще. — И Хассе трясет шейкером.
— У Маркуса есть брат или сестра? — спрашивает Малин.
Хассе резко опускает шейкер, Бигган улыбается:
— Нет. Мы долго пытались, но в конце концов пришлось сдаться.
Хассе снова гремит кусочками льда в шейкере.
65
Ее голова.
Она тяжела, и такая боль, словно кто-то разделывает мозговые полушария фруктовым ножом. Такую боль нельзя чувствовать, когда спишь. Во сне нет физической боли. За это мы и любим его так, сон.
Нет, нет, нет.
Теперь она припоминает.
Но где мотор? Автомобиль? Она больше не в автомобиле.
Стоп. Пусти меня. Кое-кому я еще нужна.
Сними повязку с моих глаз. Сними ее. Может быть, нам стоит поговорить? Почему именно я?
Здесь пахнет яблоками? Что это у меня на пальцах, земля? Что-то жесткое и в то же время теплое. Крошки печенья?
Трещит огонь в очаге.
Она бьет ногой в ту сторону, откуда идет тепло, но там пусто. Она упирается во что-то спиной, но не может сдвинуть это с места. Только глухой звук и вибрация по всему телу.
Я… я… где я?
Я лежу на холодной земле. Это могила? Значит, я все-таки мертва? Помогите, помогите…
Но мне тепло, и если бы я лежала в гробу, вокруг бы было дерево.
К черту эти веревки.
И тряпку изо рта.
Может, они лопнут, веревки? Если подергать туда-сюда…
И повязка падает с ее глаз.
Дрожащий свет. Подземные своды? Земляные стены? Где я? Это пауки и змеи роются вокруг меня?
Лицо. Лица?
На них лыжные маски.
Глаза. Но взглядов не уловить.
Теперь они снова пропали, лица.
Тело болит. Но это только начало, ведь так?
Это я сказала «остановись»?
Но как мог звук вырваться из моего рта, заклеенного скотчем, с куском ткани, плотно прижатым к небу?
Теперь она голая. Некто сорвал с нее одежду, распоров швы ножом, а теперь подносит стеариновую свечу к ее плечам. Ей страшно, а голос шепчет: «Это должно, должно, должно произойти».
Она пытается кричать, но словно не умеет.
Некто подносит свечу все ближе и ближе, и жар становится нестерпимым. Шипение ее тлеющей кожи — вот крик ее боли. Она дергается туда и сюда, но не в силах сдвинуться с места.
— Может, мне сжечь тебе лицо?
Это говорит тот невнятный голос?
— Думаю, этого будет достаточно и мне уже не потребуется убивать тебя. Ведь без лица ты будешь не совсем ты, так?
Она кричит, кричит. Беззвучно.
Другая щека. Горит скула. Круговыми движениями. Красный, черный, красный — цвета боли. Запах жженой кожи, ее кожи.
— Может, лучше ножом? Подожди минутку. Только не падай в обморок, не спи, — бормочет голос, но она уже далеко.
Лезвие горит, боль исчезла, в теле пульсирует адреналин, и остается лишь одно — страх, что ей никогда больше не вырваться отсюда.
Я хочу домой, к своим.
Он, должно быть, беспокоится, где я. Как долго я здесь? Они должны уже хватиться меня.
Нож холоден и притом горяч. Что это такое теплое струится у меня по бедрам? Как будто дятел стальным клювом стучит мне в грудь, добирается до бедер, клюет меня. Дай мне исчезнуть, у меня горит лицо, когда по нему бьют, напрасно пытаясь вернуть мне сознание.
Ничего не получается.
Я все-таки исчезаю.
Хотите вы того или не хотите.
Сколько же времени прошло? Я не знаю.
Что это гремит, цепи?
А теперь я стою у столба.
