«Не сейчас, не сейчас, — думает она. — Ведь я все еще нужна. Его лицо там, дома, мое лицо. Не сейчас, не сейчас».
Она не спит.
Она знает это. Потому что глаза открыты, а голова болит, хотя все вокруг как в тумане. Или все же это сон? Мысли спутались.
Я мертва?
И это моя могила?
Я не хочу оставаться здесь. Хочу домой, к своим. Но не боюсь. Почему я не боюсь?
Это, должно быть, гудит мотор. Мотор в хорошем состоянии делает свою работу с радостью, несмотря на мороз. Она чувствует жжение на запястьях и в ногах. Ими не получается пошевелить, зато можно лягаться, выгибая тело дугой, биться о четыре стены, ограничивающие это тесное пространство.
Или мне закричать?
Конечно. Но кто-то — он, она или они — залепил ей рот скотчем, и тряпка упирается в небо. Какой у нее вкус? Печенье? Яблоко? Масло? Сухо, суше, совсем сухо.
Я могу бороться.
Я всегда это делала.
И я не мертва. Я лежу в багажнике автомобиля и мерзну, лягаюсь, протестую.
Тук-тук-тук.
Слышит ли меня кто-нибудь? Я еще существую?
64
Рамсхелль.
Самая светлая, парадная сторона Линчёпинга.
Вероятно, это лучшая часть города, куда закрыта дверь для большинства, и здесь живут самые известные люди.
«Потому что таков человек, — думает Малин. — Сознательно или бессознательно, при каждом удобном случае он напускает на себя важный вид, будь то в большом или в малом».
Смотрите, мы живем здесь!
У нас есть средства, мы короли округа 0–13.
Дом родителей Маркуса находится в Рамсхелле. Среди домов директоров «Сааба», удачливых предпринимателей, хорошо обеспеченных докторов и успешных деятелей малого бизнеса.
Эти дома расположены неподалеку от центра Рамсхелля, они поднимаются по склону холма с видом на стадионы «Фолькунгаваллен» и «Тиннис». Большой муниципальный бассейн на открытом воздухе, на который бросают жадные взгляды торговцы недвижимостью со всех концов страны. У подножия склона строения пропадают в лесу или сворачивают на маленькие улочки внизу, где струится река Тиннербекен и начинаются грязно-желтые коробки больничных корпусов. Лучше всего жить на склоне, ближе к городу и с видом на него, и именно там стоит дом родителей Маркуса.
Малин и Туве идут бок о бок, в свете уличных фонарей отбрасывая длинные тени на аккуратно присыпанные гравием тротуары. Конечно, местным жителям хотелось бы выстроить забор вокруг своего района, может, даже с колючей проволокой, по которой пропущен электрический ток, и охранником у ворот. Идея закрытых районов не чужда кое-кому из консерваторов в городском совете, и забор вокруг Рамсхелля не так уж немыслим, как может показаться.
Стоп. Здесь и не далее. Мы и они. Мы против них. Мы.
От их дома до Рамсхелля идти пешком не более пятнадцати минут, и поэтому Малин решила пройтись по морозу, несмотря на заявление Туве: «Я пойду за тобой. И мы будем вместе».
— Я помню, ты говорила, что это должно быть здорово?
— Это будет здорово, Туве.
Они проходят мимо виллы Карин Юханнисон — желтого здания постройки тридцатых годов с деревянным фасадом и верандой.
— Холодно, — жалуется Туве.
— Свежо, — уточняет Малин.
С каждым шагом она чувствует, как беспокойство проходит и крепнет уверенность, что все пройдет хорошо.
— Мама, ты нервничаешь, — вдруг замечает Туве.
— Нервничаю?
— Да, из-за этого.
— Нет, почему я должна нервничать?
— Ты всегда нервничаешь в таких случаях, когда мы идем к кому-нибудь. А ведь это доктора.
— Какая разница кто.
— Там. — Туве показывает вперед по улице. — Третий дом слева.
Малин видит двухэтажное здание из белого кирпича с подстриженными кустами в саду, окруженное невысокой оградой.
Но сейчас ей представляется не дом, а укрепленный тосканский город, который не под силу взять одинокому пехотинцу.
Внутри тепло, пахнет лавровым листом и такая чистота, какую может навести только старательная польская горничная.
Чета Стенвинкель стоит в прихожей. Они пожали Малин руку так, что теперь ее, не готовую к столь безудержному излиянию дружелюбия, качает из стороны в сторону.
Мама Биргитта — главврач отоларингологической клиники, хочет, чтобы ее называли Бигган, «ей та- а-ак приятно на-а-аконец познакомиться с Малин, о которой они столько читали в „Корреспондентен“». Папа Ханс — хирург, хочет, чтобы его называли Хассе: «Надеюсь, вы ничего не имеете против фазана? Я раздобыл пару превосходных экземпляров внизу, у „Лукуллуса“».
«Стокгольмцы, верхушка среднего класса, — отмечает про себя Малин. — Переехали сюда, в глушь, чтобы делать карьеру».
— Вы не из Стокгольма? — спрашивает она.
— Из Стокгольма? Что, похоже? Нет, я из Буроса, — отвечает Бигган. — А Хассе из Энчёпинга. Мы познакомились во время учебы в Лунде.
«Я уже знаю их историю, — думает Малин, — а мы еще не вышли из прихожей».
Маркус и Туве скрылись где-то в глубине дома, а Хассе ведет Малин на кухню.
На стойке из сверкающей нержавеющей стали виден запотевший шейкер, и Малин капитулирует, отказавшись от всякой мысли о сопротивлении.
— Бокал мартини? — спрашивает Хассе, а Бигган добавляет:
— Только будьте осторожны. Он делает его
