московском дворике, которых в последнее время в столице становится все меньше и меньше. Удивительным было то, что машины здесь не стояли на газонах, деревянные скамеечки не были с корнем вывернуты из земли, тротуары были подметены, из мусорных контейнеров не вываливался протухший мусор, а на детской площадке с песочницей, выкрашенной в ярко-красный цвет, не были разбросаны окурки, пивные банки и битые бутылки. Впрочем, последнее следовало отнести не к заслугам местных дворников, а к первым положительным итогам тотальной борьбы за трезвость, которую отчаянно, но, судя по короткой и результативной встрече возле книжного магазина, безнадежно вело государство со своими гражданами.
Мы вошли в запертый на кодовый замок подъезд старенького, помнившего лучшие времена четырехэтажного дома и поднялись на второй этаж. Трепищев достал из кармана связку ключей, выбрал нужный и вставил его в замочную скважину.
Когда он повернул ключ в замке, вся связка на мгновение выпала у него из ладони, и я увидел небольшой темно-коричневый брелок грушевидной формы. Точно такой же, какой отобрал у меня Одиссей, только без кнопки на широком конце.
Глава 17
Переступив порог, мы оказались в маленькой прихожей аккуратной двухкомнатной квартирки, обставленной в стиле, характерном для одиноких пожилых женщин. В прихожей стояла высокая деревянная вешалка, трехрядная галошница и тумбочка с облезшей полировкой, покрытая куском старого клетчатого пледа. В углу громоздилось несколько стопок старых газет и журналов, аккуратно перевязанных бечевками.
В первой комнате, куда мы попали прямо из прихожей, имелся большой круглый стол, покрытый белой накрахмаленной скатертью, старенький раскладной диван, кресло-кровать и огромный шкаф, похожий на незаконченное творение безвестного скульптора-монументалиста. Каким образом шкаф удалось затащить в квартиру, оставалось только гадать – ни в одну из дверей он по своим габаритам не проходил. В углу стояла тумбочка с жутко старым черно-белым телевизором. В другой комнате уместились только большая кровать с блестящими металлическими шариками на спинках и книжный шкаф с открытыми полками.
Подбор книг меня, признаться, удивил. Помимо классики, которую я как раз и рассчитывал здесь увидеть, – Пушкин, все трое Толстых, Тургенев, Чехов, Мопассан, Флобер, – на полках стояли также книги совершенно неожиданных, на мой взгляд, авторов: Кафка, Борхес, Ерофеев, Кундер, Кальвино, Акройд… Судя по подбору книг, мама Трепищева не только любила читать, но и отличалась удивительной широтой литературных интересов. Между толстыми томами Цветаевой и Набокова я приметил даже тоненькую книжечку Пелевина. Называлась она «Generation «М», из чего я сделал вывод, что мы по-прежнему находимся не в том варианте реальности, с которого все началось.
Но больше всего меня удивило то, что книг Трепищева я на полках не обнаружил.
Повсюду в квартире стоял запах лекарств, смешанный с густым ароматом лавандового масла, в который вливался еще и едва заметный душок нафталина. Но, как ни странно, подобная неожиданная смесь столь непохожих ароматов вовсе не раздражала. Напротив, она навевала воспоминания о чем-то далеком, приятном и одновременно грустном, оставшемся за порогом детства, что невозможно было обозначить словами, а можно было лишь вспомнить на уровне ощущений, как вспоминают вкус первого в жизни леденца, прилипшего к языку.
Несомненным достоинством дома были высокие потолки. Благодаря этому даже в самый жаркий день в квартире не чувствовалось одуряющей духоты.
Велев Трепищеву закрыть шторы во всех комнатах, Витька прошел на кухню.
– Здесь мы и обоснуемся, – сказал он, водружая на табурет свою тяжелую сумку.
Когда он задергивал шторы, я обратил внимание на то, что татуировка на его руке изменилась. Рисунки остались теми же, но сделались более грубыми, расплывающимися – их явно делал любитель, не имеющий большого опыта в работе подобного рода. На пальцах правой руки Витьки появились цифры, складывающиеся в число 1984, а на запястье – огромный паук с растопыренными лапами и мальтийским крестом на спине. Реальность, в которой мы находились, продолжала медленно, почти незаметно меняться.
– Откуда у тебя татуировки? – поинтересовался я у Витьки.
Мой приятель с безразличным видом посмотрел на свои руки.
– Увы, не знаю, – ответил он. – Может быть, я за что-то сидел?
– Или служил в армии, – предложил я иной вариант ответа.
Витька призадумался.
– А ты знаешь, похоже на то, – сказал он. – У меня имеются какие-то очень смутные воспоминания об армейской службе.
– А что означает число 1984? – спросил я.
– Должно быть, роман Оруэлла, – не задумываясь ответил Витька.
Выражение его лица при этом оставалось убийственно серьезным.
С него станется. Кто-кто, а Витька Кровиц мог запросто, ради фронды сделать на руке татуировку с названием запрещенного в свое время романа.
На кухне появился Трепищев с небольшим ночничком в руках. После того как Витька задернул шторы, в помещении стало почти темно, так что свет был не лишним. Верхнее освещение мы включать не стали, дабы не привлекать внимания к квартире, которая должна была казаться пустой. Хотя Парис и утверждал, что в обществе Трепищева мы можем чувствовать себя в полной безопасности, мне казалось, что дополнительные меры предосторожности будут не лишними. К тому же это вполне соответствовало игре в секретных агентов, которую мы с Витькой затеяли ради нашего гостеприимного хозяина. Поставленный на пол ночник отбрасывал на стены и потолок неяркие красноватые отсветы, что придавало обстановке атмосферу таинственности и скрытой опасности.
– Займись-ка едой, Вадим. – Витька кинул на стол коробку с замороженной пиццей и две упаковки пельменей, которые достал из сумки.
Трепищев включил плиту и занялся готовкой.
