которых Шекспира ставят, а не где полуголые телки на сцене ноги задирают да записные комики бородатые анекдоты рассказывают. Люди вообще в душе добрые. Все. Ну, или почти все. А если вдруг услышите от кого, что он, мол, людей не любит. Вообще. Не верьте ему. Потому что уж к себе-то он точно неравнодушен.
Особое отделение. Патрульные
Восемь столичных больниц имели особые отделения, в которых работали чистильщики. Чем они там занимались, никто из персонала больницы не знал. Чтобы попасть в особое отделение, нужно было пройти через тамбур с наглухо закрытыми дверями, занятый спецгруппой патрульных.
Патрульные сидели на банкетках, обтянутых ярко-малиновым дерматином, низеньких, неудобных – когда сидишь на них, в сон не так клонит, как на стуле, – и читали журналы. Раскладывали ма-джонг на тифонах. Или, расстелив большой лист бумаги, рисовали на нем таблицу для стремительно набиравшей популярность игры со странным названием «капоте». Казалось, им тут вовсе нечего делать. Однако все патрульные были при оружии. И это были не табельные пистолеты, а десантные «СЮ-20». Что они прятали в подсумках, оставалось только гадать.
Также можно было строить предположения насчет того, откуда исходила угроза, которую должны были ликвидировать патрульные. Снаружи или изнутри? Вроде бы никто не слышал о попытках несанкционированного проникновения в особое отделение. Да и кому такое придет в голову? Разве что только крепкому на эту самую голову больному. Но для того, чтобы остановить одного психа, не требуется отряд вооруженных до зубов профессионалов.
Больничный же персонал так и вовсе старался обходить особое отделение стороной. Будто от него чем-то дурным веяло.
Так, значит, патрульные были призваны остановить угрозу, которая могла вырваться из-за плотно закрытых дверей особого отделения?
Возможно.
Однако глубоко заблуждались те, кто был уверен в том, что патрульные-то уж точно знают цель своего пребывания в тамбуре ОО. Им было известно лишь то, что в надлежащий момент они получат приказ. И выполнят его. Четко, быстро и, самое главное, не задумываясь. На последнем пункте делался особый акцент. Патрульные должны быть готовы в любую минуту, получив приказ, зачистить особое отделение. Или – любое другое больничное отделение. Или – всю больницу разом. Включая морг и кафетерий. Не спрашивая зачем и почему. Не задавая вообще никаких вопросов. Им требовался лишь соответствующий приказ.
Что означает эвфемизм «зачистить» на арго военных, никому, надо полагать, объяснять не требуется. В период непрекращающихся локальных конфликтов – кстати, еще один замечательный эвфемизм, – зачистки становятся обычным явлением. Даже присказка появилась: «Не зачищаешь ты – зачищают тебя». Правда, в ходу она была главным образом у банкиров и управляющих госкорпорациями. Но красиво ведь звучит. Точно? И донельзя всеобъемлюще. Сказал такое – хоп! – и не нужны комментарии.
Санитаров-чистильщиков патрульные пропускали в особое отделение беспрепятственно. Они даже старались не смотреть в их сторону. Наверное, не хотели видеть то, что находилось на каталках, которые толкали перед собой санитары. Вне зависимости от того, живо было то, что на них лежало, или нет, оно все равно было омерзительно. И вместе с омерзением внушало страх. Для того, чтобы почувствовать его, не нужно быть экстрасенсом. Особой сверхчувствительности тоже не требуется. Да и мнительность здесь ни при чем. Сначала ты начинаешь чувствовать неприятное покалывание в кончиках пальцев. Затем появляется ощущение онемения на нижней губе. Или над правой бровью. Это уж у кого как. А затем возникает такое ощущение, будто по спине, точно по позвоночной впадинке, ползет, извиваясь, небольшая юркая змейка. Добравшись по шее до основания черепа, змейка вдруг рассыпается на множество маленьких, тоненьких ниточек. Каждая – не толще волоса. Они расползаются в разные стороны, путаются в волосах, щекочут кожу. И вдруг все разом начинают ввинчиваться в волосяные луковицы. Это не больно. И даже не сказать, что неприятно. Но именно в этот самый момент у тебя возникает ощущение истинно инфернальной жути. Ты чувствуешь, как нечто чужое, чуждое, нездешнее пытается ворваться в тебя. И понимаешь, что ничего не можешь с этим поделать. Ни-че-го! Именно ощущение полнейшей беспомощности поднимает этот невесть откуда взявшийся кошмар до высшей отметки по шкале Лавкрафта. Дальше – только выход в безумие.
Шестеро патрульных, несших службу в предбаннике особого отделения городской больницы номер одиннадцать, все это знали. И, надо полагать, были готовы к тому, чтобы выполнить то, что от них требовалось. Иными словами – свой долг. Поэтому, когда из шести индивидуальных мини-раций одновременно раздалось негромкое, но весьма настойчивое попискивание предупреждающих сигналов, патрульные не раздумывали о том, что бы это могло означать. Ситуация была штатной, и каждый знал, что следует делать. Не медля ни секунды, но и не проявляя излишней суетливости, они убрали журналы, выключили тифоны, отодвинули в сторону столик с нарисованным от руки полем для «капоте», надели на головы шлемы с затененными пластиковыми забралами и откинули приклады на десантных «СЮ-20». Поскольку патрульные не знали причины тревоги, они заняли заранее определенные позиции, позволяющие контролировать обе двери, одна из которых вела в особое отделение чистильщиков, другая – в коридор хирургического отделения больницы. За все это время они не обмолвились ни единым словом. Им не о чем было говорить. Они ждали приказов.
Сначала было слышно лишь негромкое синхронное попискивание шести мини-раций. Затем из-за двери, ведущей в особое отделение, раздался грохот. Как будто упал большой, тяжелый, старинный сервант с полками, заставленными фарфором и хрусталем. Который падал на кафельный пол, рассыпаясь тысячью звенящих осколков. Хрусталем и фарфором. Который разламывался и хрустел, как сухое печенье. Потом послышались крики. Поначалу вполне осмысленные – громким голосом кто-то отдавал команды, – они вскоре перешли в протяжные вопли ужаса, перемежающиеся отчаянными, истеричными мольбами о помощи. Сколько всего голосов – понять невозможно.
Что-то тяжелое ударило в дверь тамбура.
Патрульные молча ждали приказа. Без него они были бессильны что-либо предпринять. Без него они оставались игрушечными солдатиками, про которых, увлекшись другой игрой, забыл их владелец.
– Команда «Март»! – раздалось в наушнике у каждого из них. – Немедленно заблокируйте дверь номер один.
– Принято!
Патрульный номер три открыл щиток возле двери, дернул переключатель, и две металлические створки, похожие на двери лифта, только сделанные из высокопрочной стали, наглухо перекрыли проход в хирургическое отделение. Два блестящих стальных стержня прошили двери по вертикали.
– Есть, – произнес негромко патрульный номер три.
Каждый раз на дежурство заступали новые команды, сформированные из патрульных, служащих в разных подразделениях. Специальная компьютерная программа строго следила за тем, чтобы патрульные, входившие прежде в одну команду, не оказались снова вместе. Они не знали имен тех, с кем несут дежурство, и обращались друг к другу только по номерам, обозначенным на желтых треугольных жетонах.
Для чего это было нужно?
В случае необходимости проще убить того, чьего имени ты даже не знаешь.
Почему вдруг у патрульных могла возникнуть необходимость стрелять друг в друга?
А никто и не говорит, что такое может случиться.
Однако ж система безопасности была разработана таким образом, чтобы ни при каких обстоятельствах не дать сбой. На то она и система, чтобы работала.
Жетон на грудь – и ты уже не человек, а боевая единица. Лишенная разума и чувств.
В дверь тамбура вновь что-то с силой ударило. Странным было то, что при этом она даже не приоткрылась. Но патрульные знали, что нельзя обращать внимание на странности. Это отвлекало от выполнения поставленной задачи.
– Патрульный номер пять! – услышал в наушнике пятый патрульный. – Нейтрализовать того, кто попытается покинуть особое отделение.
– Принято.
