«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»
Двое пока еще остававшихся в живых кинулись бежать вверх по лестнице. Один из них даже попытался выхватить пистолет из кобуры. Но рукоятка обожгла ему руки, и бесполезным куском металла оружие упало на лестницу.
Ужас, не торопясь, следовал за ними. Он знал, что им не уйти. Что рано или поздно они станут его добычей. Как и все остальные.
Тварь настигла третьего на лестничной площадке седьмого этажа. Человек вдруг почувствовал, что нет смысла бежать. И остановился. Сделал шаг назад. Прижался спиной к обитой дерматином двери. Наверное, можно было нажать на дверной звонок. Или лучше начать колотить в дверь кулаками – так куда драматичнее. И, быть может, ему даже открыли бы дверь. Но это не стало бы для него спасением. Ничто уже не могло избавить его от холодного, вязкого, смердящего смертью ужаса. Потому что ад был повсюду.
«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»
Четвертый добежал до самого верха. Но дверь на чердак оказалась закрыта железной решеткой с навесным замком. Он метнулся из стороны в сторону, сбежал вниз на один лестничный пролет и запрыгнул на подоконник. А тварь вдруг остановилась. Ей будто стало интересно, что собирается предпринять человек, загнанный страхом не в угол даже, а на грязный подоконник с воткнутыми по углам окурками. Девятый этаж – ни малейшего шанса выжить. И тем не менее человек имел возможность сделать выбор. Он мог убить себя сам. А мог дождаться, когда ужас сделает это.
Человек приложил ладонь к оконному стеклу.
Тварь снизу потянулась к нему.
Лицо человека исказилось от страха. Если бы Медуза горгона существовала в реальности, то лица ее окаменевших жертв были бы точно такими.
Человек с размаха ударил локтем в стекло. Осколки полетели вниз. И прежде чем они разбились об асфальт, человек сделал шаг в пустоту.
«I’am a fool and you are fool – Both we holy cretins!»
Ужас, не имеющий ни имени, ни зримого воплощения, остался доволен проделанной работой. Все случилось именно так, как и должно было.
«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»
Тем временем в нехорошей квартире на четвертом этаже продолжалось безумное чаепитие.
И когда хозяйка встала и сказала, что ей нужно ненадолго отойти, оперативник не стал возражать. Он лишь спросил, разворачивая конфету:
– А как вам Тарантино?
– Эпигон, лишенный чувства меры, – обернувшись на ходу, бросила через плечо хозяйка.
– Скрупулезно подмечено! – довольно щелкнул пальцами оперативник.
И сунул конфету в рот. Затем – еще одну. Кусок шоколада. Пирожное. Следующую конфету. Вафельную трубочку. Он заталкивал еду в рот обеими руками, не успевая жевать. Глотал, давясь, отрыгивал и снова забивал в глотку. Пирожные, печенье, конфеты – все, что было на столе. До тех пор, пока не начал задыхаться. Вены на шее у него надулись, глаза выкатились, лицо посинело. Из углов рта потекла густая слюна, перемешанная с жидким шоколадом. Человек страшно захрипел. Тело его судорожно содрогнулось. Пальцы вцепились в край стола. Голова упала в тарелку, лбом раздавив эклер. Чуть желтоватый заварной крем гнойно брызнул в стороны.
«I am a fool and you are fool – Both we holy cretins!»
Марина вышла за дверь. Перешагнула через мертвое тело, лежавшее возле лифта. Затем – через другое. Быстро сбежала вниз по лестнице и вышла на улицу. Лишь глянув искоса на распятое в луже крови тело, она поплотнее запахнула кофту на груди. И скрылась в ночи.
Будто ее и не было.
Будто кто ее придумал.
Эсперанта. Смоленская-Сенная
Эсперанта.
Так называлась вершина пирамиды, Высший Совет Гильдии чистильщиков. Откуда пошло такое название, никто уже не помнил. Тайна сия навеки канула в глубь веков. Да и неважно это было – откуда, почему. Главное – теперь уже все знали, что такое Эсперанта. А значит, – живучесть этому мему была обеспечена. В Эсперанту входили только высшие посвященные – киуры. В каждом мегаполисе имелась своя Эсперанта, контролирующая жизнь города. Московская Эсперанта располагалась в высотке на Смоленской-Сенной, где прежде, до Исхода, находилось Министерство иностранных дел. Ныне упраздненное по причине извращенной бессмысленности его дальнейшего существования.
Кабинет.
На двенадцатом этаже главного здания находился рабочий кабинет старшего киура Московской Эсперанты, к которому примыкала комната для совещаний, окнами выходящая на Старый Арбат.
Глюк.
Это слово, которое страшно не любил старший киур Московской Эсперанты. К достопочтенному кавалеру Глюку это не имело никакого отношения. И тем не менее в присутствии старшего киура это слово произносить не следовало. Последствия могли оказаться весьма и весьма плачевными.
Весьма и весьма.
Старший киур частенько повторял это выражение. В шутку, посмеиваясь про себя. Потому что для того, чтобы другие поняли и оценили комизм ситуации, пришлось бы рассказывать целую историю, уходящую корнями аж в далекие восьмидесятые годы прошлого века. «Весьма и весьма» было любимой присказкой замполита воинской части, запрятанной глубоко среди забайкальских сопок, в которой проходил срочную службу будущий киур. И это были последние слова, которые он, замполит, будучи в стельку пьяным, сумел выговорить во время вечернего построения части, перед тем как, запутавшись в полах собственной шинели, упасть и скатиться по широким ступеням штабной лестницы. После построения они пошли в клуб смотреть фильм. Какой именно, он – киур – уже и не помнил. А вот укутанный в шинель замполит, катящийся по ступенькам, будто кулек, – гениальный мем! На уровне записей в дембельских альбомах: «Сынок! Два года – должок!», «Кто не был – тот будет. Кто был – не забудет!», «730 дней в сапогах!» Блестящие мемы! Работавшие из поколения в поколение! Киур помнил, как искренне переживали солдаты-срочники, когда умер в те времена казавшийся таким же бессменным, как Генеральный секретарь КПСС, министр обороны Устинов. Из-за того, что фамилия нового министра обороны ну никак не желала рифмоваться со строчками дембельского стишка.
Програма «Октябрь-Олимпия» – в действии. Версия 80.03.
И – вот!
Комната для совещаний старшего киура. Шторы плотно задернуты – за окном ночь. За столом расположились восемь московских киуров, экстренно вызванных в Эсперанту. Старший киур стоял во главе стола. Он вообще редко когда присаживался во время совещаний. Стоящий человек кажется остальным более высоким. На уровне подсознания это придает ему дополнительный вес в глазах окружающих. Прием далеко не новый, всем хорошо известный, но, как ни странно, по-прежнему действующий даже на тех, кто знает, в чем тут фокус. Особенно если подкреплять его дополнительными мемами. Лучше – вербальными.
Большой, вполстены, плоский монитор за спиной у старшего киура был включен еще до того, как приглашенные вошли в комнату и начали рассаживаться на своих местах. Сейчас на нем мелькали ночные московские улицы, снятые из окна быстро едущего автомобиля. Изображение воспроизводилось в ускоренном режиме, из-за чего контуры предметов казались размытыми, огни – смазанными. Зрительно невозможно было определить, где именно, по каким улицам едет машина, из которой производится съемка. Стремительность в сочетании с нервозной неопределенностью создают ощущение угрозы, непонятно откуда исходящей. Экран, особенно если он большой, с четким, сочным изображением, представляет собой неистощимый рог изобилия, из которого сплошным потоком сыплются и сыплются мемы. Миром правит рука, управляющая этим потоком. А вовсе не та, что качает колыбель. Нынче младенец засыпает не под бабушкину сказку, а глядя в телевизор. А просыпаясь, тут же тянется к пульту. Малыш начинает сам включать окружающие его экраны, прежде чем научится ходить. Он еще не понимает, что происходит, а
