Национализм

создания личной и коллективной идентичности, что она помогает людям сознавать свое место в мире независимо от действий, которые они предпринимают, исходя из этого сознания места.

Западный/восточный, ранний/поздний, космополитический/локальный

Несмотря на это, некоторые группы ученых склонны проводить различие между патриотизмом как «хорошей» любовью к стране и национализмом как «плохим» искажением (Doob 1964; Conover and Hicks 1996). Это не только связано с общим желанием сохранить четкое различие между хорошим и плохим, но и отражает часть истории самого националистического дискурса. Как мы видели в предыдущей главе, современная идея нации возникла вместе с идеей демократии в качестве составляющей стремления положить в основу политики волю «народа». Нация могла отождествляться с населением страны, противостоящим своим правителям — независимо от того, были ли они чужеземцами или просто монархами, которым не хватало народной поддержки. В то же время разговоры о нации могли использоваться для мобилизации народа одной страны в войне с соседями. Одно и то же обращение, например, к английскости могло воодушевить и сторонников парламента, которые боролись против короля, и англичан, которые боролись за короля против французов (или, в других случаях, против шотландцев). Патриотизм, таким образом, был палкой о двух концах, что вызывало озабоченность у монархов: они одновременно зависели от него и боялись его. Как сказал австрийский император Франциск, когда кого-то отрекомендовали ему как патриота Австрии: «Он может быть патриотом Австрии, но вопрос в том, является ли он моим патриотом» (Kohn 1967: 162).

С точки зрения раннего либерального национализма, такие высказывания свидетельствовали о том, что именно было не так в королях и императорах. Люди должны быть верны не таким правителям, а своим нациям. Именно как члены таких наций они могли достичь «самоопределения» и в смысле демократического самоуправления (или по крайней мере создания республиканской конституции), и в смысле независимости от господства других наций. Но такая либеральная теория предполагала, что для каждой нации было очевидно, кто был «своим», гражданином, а кто был «чужим», иностранцем[65]. Каждый человек считался внутренне непротиворечивым индивидом, и каждая нация считалась также внутренне непротиворечивой со «своими» индивидами, четко и по отдельности входящими в нее. Эти индивиды могли испытывать оправданное чувство гордости за достижения своей нации — и делать оправданной войну с ее врагами, — не нарушая чьих-либо прав. Этот либерализм оказывался несостоятельным при столкновении с реальностью спорных, пересекающихся и нечетких границ; и он не в состоянии был контролировать процессы, в результате которых складывались национальные идентичности и посредством которых население, проживавшее на определенной территории, побуждали (или заставляли) принимать более или менее схожие идентичности, языки и образы жизни. Таким образом, либеральная теория считала само собой разумеющимися исторические процессы, которые вели к созданию не вызывавших споров национальных идентичностей, обычно преувеличивая степень согласия. Она называла «патриотизмом» те случаи, когда люди, обладавшие прочными национальными идентичностями, гордились своими достижениями или, уверенные в своей правоте, выступали против внешней агрессии[66]. Она называла плохим «национализмом» те случаи, когда люди боролись друг с другом за закрепление того или иного конкретного определения национальной идентичности.

Не удивительно, что такое представление возникло во многом в результате противопоставления опыта Западной и Восточной Европы. В то время, когда современный националистический дискурс (и современная социальная наука) сформировался и консолидировался (между XVIII и XX столетиями), большинство западноевропейских стран уже обрели или стояли на пути к обретению относительно прочных и устойчивых национальных идентичностей. Социально-экономическая интеграция, культурные и лингвистические особенности и политические границы в значительной степени совпадали. В Центральной и Восточной Европе, напротив, велись куда более серьезные споры о том, что именно составляло нацию. В 1789 году немецкоязычное население проживало примерно в 300 государствах и 1500 мелких княжеств и все еще было разделено в 1815 году на 39 более или менее самостоятельных административно- территориальных единиц (Mann 1993: Ch. 9, 10; 1995: 50). В политическом отношении «Германия» была скорее проектом некоторых представителей немецкоязычного населения, а не действительно существующей политической реальностью. Часть немцев проживала в Австрии и принимала участие в управлении империей, включавшей венгерскоязычное население, представителей славянских и других языков. Многие восточноевропейские страны, которые в настоящее время представлены в ООН в качестве независимых наций, тогда страдали от борьбы не только между своими собственными членами, но и между соседями, включая Россию и скандинавские страны. В пределах каждой из этих стран существовало несколько языков и диалектов и проживали люди, отстаивавшие другие политические проекты, например, единства всех славян или независимости различных славянских «народов». Именно в этом контексте «национализм» стал отождествляться с «проблемами», возникавшими в процессе формирования (или неудачного формирования) «нормальных», стабильных национальных государств.

Поляки, венгры, чехи и немцы могли считать свои националистические проекты схожими с патриотизмом французов и англичан и не менее обоснованными. Но в дискурсе национализма преобладал идеальный тип относительно стабильных западноевропейских стран. Так, широкое распространение получила оппозиция между умеренным интегральным «западным» патриотизмом и эмоционально разрушительным и популистским «восточным» национализмом (Hayes 1931, 1966; Kohn 1967, 1968; Alter 1989; Smith 1991). Это противопоставление западного/восточного близко к оппозиции между «политическим» или «гражданским» и «культурным» или «этническим» национализмами. В первом случае национальная идентичность считается чем-то, что возникает вследствие законного членства в сложившемся политическом государстве; членство в нации определяется прежде всего политической идентичностью граждан. В последнем случае национальная идентичность определяется на основе неких культурных или этнических критериев, отличных от политического гражданства и, возможно, предшествующих ему.

В качестве примера этнической или культурной нации чаще всего приводят немцев, а в качестве примера «западного» политического или гражданского национализма — французов. Но хотя такое различие действительно существует, едва ли имеет смысл говорить о двух совершенно отдельных явлениях. Франция и Германия и вся Западная и Восточная Европа сформировались под влиянием международного дискурса национализма, в том числе этнических притязаний и гражданских проектов участия народа в политике[67].

В Европе XVIII века между этими двумя измерениями не было непреодолимой пропасти (Meinecke 1970; Ishay 1995). Владение многими языками было одной из отличительных черт ученого и нового продукта эпохи Просвещения — интеллектуала. Ни о каком простом противопоставлении космополитического идеала гражданина мира национализму не было и речи. Идеологии нации рождались частично как способы придания определенной формы гражданства в мире. Это была концепция космополитических элит, которые часто оценивали степень своей просвещенности, сравнивая себя с окружающими крестьянами. Но национализм означал выступление «народов» против династий, и в конечном итоге международные различия стали считаться более сильными, чем различия между городом и деревней.

Космополитический идеал начал связываться с представлением о нации как о политическом сообществе — образцовая французская идея — и был поставлен под сомнение теми, кто подобно Фихте желал осмыслить нацию с точки зрения этничности, примордиальной культуры или расы. Это различие проводится Ренаном (Renan [1882] 1990), когда он отделяет нации, возникающие в результате свободного выбора своих граждан («ежедневный плебисцит»), от наций, которые опираются на идентичность и сплоченность, независимо от добровольного решения своих членов. Последние заявления особенно часто встречались там, где борьба велась между предполагаемыми нациями, а не между нациями и династическими правителями. Но даже примордиальные разновидности национализма содержали в себе