— Не беспокойтесь, господин стажер, вы не вбивали мне в голову никаких идей. Я — человек действия, а не идей. Если вас это утешит, скажу вам, что вы тоже кажетесь мне надушенным итальянцем.
От пренебрежительного обращения Рубиньоса душа моя немного успокоилась.
— Чтобы вы поняли, что я не просто так жалуюсь, господин стажер, взгляните на порез, который я заработал сегодня днем у цирюльника, — продолжил он. — Я попросил этого типа постричь меня под ноль и как следует побрить — что-нибудь попроще. А он вместо этого стал натирать мне голову, мазать лицо кремом и пудрить до тошноты. В общем, я до такой степени разнервничался, что заработал порез на щеке.
— В Риме это называется fare bella figura, то есть внешне приукрасить. Римский цирюльник считает себя художником, он обязан делать своих клиентов красивыми, насколько это возможно.
— Если испанские брадобреи начнут fare bella figura, как вы говорите, все они отправятся прямиком в тюрьму за хулиганское поведение.
— А если окажется, что в Испании ты будешь скучать по Риму?
— Ни он по мне, ни я по нему. С этим городом у меня всегда были такие же отношения, как с Марисиньей, моей первой девушкой: смотреть, но не трогать. Нет, я не влюблен в Рим, так что не беспокойтесь за меня, господин стажер, — ответил Рубиньос.
— Когда ты уезжаешь? — поинтересовался я.
— Завтра днем сажусь на корабль в Остии. Судно идет в Малагу, там я поступлю в армию Кейпо.
— Понятно.
Остаток пути мы проделали молча, каждый был поглощен своими мыслями. На вершине холма Аурео порыв холодного западного ветра заставил меня задуматься о том ветре безумия, что веет над миром. Переведя дух, мы обнялись и пожелали друг другу удачи.
16
26 декабря Чезаре Фонтана, дворецкий академии, рассказал мне странную историю. Якобы Рубиньос оставил для меня книгу, которую следовало передать мне потихоньку (то есть так, чтобы секретарь Оларра не знал) и которую я должен вручить Монтсе, прочитав записку, лежащую между страниц, — книга принадлежала фондам библиотеки академии.
Человек с холодным, ничего не выражающим взглядом, хотя и довольно проворный в движениях, дворецкий обычно изъяснялся высокопарно и напыщенно, выучившись этому у Оларры. Он был глазами и ушами секретаря в прозаическом мире домашних дел и уже начал пользоваться своим положением. Он заведовал всем хозяйством, так что если кому-нибудь была необходима лишняя лампочка или стул для кабинета, приходилось вступать с Фонтаной в переговоры. В случае отказа идти на уступки следовало наказание: просьба зависала на длительный срок. Так что общение с дворецким превратилось в торговлю, в ходе которой каждая из сторон старалась получить для себя наибольшие преимущества.
— Что вы хотите в обмен на молчание? — спросил я его без обиняков.
— Поскольку речь идет о запрещенной книге, с вас десять лир, — ответил он.
— Вы хитрите, дон Чезаре. В академии нет запрещенных книг, по крайней мере насколько мне известно, — возразил я.
— Вы ошибаетесь. Многие из книг, находящихся в этом доме, принадлежат к временам республики, а в Испании сейчас запрещены республиканские издания, — заявил он.
— Франко пока что не выиграл войну, так что нет никаких запрещенных книг, — заметил я.
— Верно, но поскольку это учреждение стоит на стороне Испанской фаланги, все, что имеет отношение к республике, дурно пахнет. Я слышал от самого секретаря, что он собирается в один прекрасный день сжечь все книги красных.
Мне не хотелось дискутировать с дворецким, так что я поддался на шантаж и не стал ему больше возражать.
Запрещенная книга оказалась «Восстанием масс» дона Хосе Ортеги-и-Гассета. Я не мог не улыбнуться.
Какого черта хранил эту книгу Рубиньос, парень покладистый и, судя по всему, обделенный философским сознанием, оставалось неясным. Я решил, что это проделки Монтсе. И стал искать записку, о которой говорил дворецкий. Это была четвертушка листа, покрытая строками, написанными красивым, ровным почерком, — они походили на вереницы движущихся муравьев. Вот что гласило послание:
Господин стажер, прошу простить меня за слова, которые я сказал вам в ту ночь. Вы ни в чем не виноваты (я имею в виду свое решение) и даже не слишком пахнете одеколоном (хоть я и утверждал обратное). Я вот уже несколько месяцев пытаюсь навести порядок в голове, потому что иной раз не понимаю, почему делаю то, что делаю. Я пытался решить эту проблему, слушая радио Ватикана и беседуя с вами, но в моей душе продолжало жить беспокойство, словно солитер, питающийся тем, что едят другие. Не знаю, понятно ли я выражаюсь; впрочем, в данном случае важны дела, а не слова. Сеньорита Монтсе всегда казалась мне ангелом; я за всю свою жизнь не встречал такого хорошего человека, который бы столько знал о книгах. И я подумал: быть может, она сумеет мне помочь? Я изложил ей суть своих метаний, и она сказала, что меня мучат «экзистенциальные проблемы». Чтобы не выглядеть полным идиотом, я скрыл от нее, что понятия не имею, что такое «экзистенциальный»; признаюсь вам: я до сих пор пребываю на сей счет в неведении. Она дала мне книгу. Да, именно ее вы держите сейчас в руках. Как заверила меня сеньорита Монтсе, автор — выдающийся философ, сказавший: «Я есть я и мое окружение; если я не сохраню его, то не сохраню и себя». Мне кажется, что это означает, что все наши действия обусловлены миром, который нас окружает. Я не стану смеяться над философией, потому что ее смысл до меня не доходит, но думаю, зря господин философ написал целую книгу, чтобы сказать подобную глупость. Дело не в том, что я не согласен с его рассуждениями, а в том, что он пишет о вещах, известных любому младенцу с того дня, как он впервые увидит свет. Признаюсь, я не смог дочитать дальше третьей главы, но мне хватило и этого, чтобы прийти к определенным выводам. Первое: сеньора Ортегу-и-Гассета никто не понимает, как это случается со слишком умными людьми. Он так хорошо пишет по-испански, что кажется, будто это какой- то совсем другой язык. Второе: если мне не нравится моя теперешняя жизнь, то это из-за обстоятельств, которые меня окружают. Третье: чтобы я снова стал собой, обстоятельства должны измениться. И для того, чтобы добиться того, что изложено в этом, последнем пункте, я решил пойти на фронт.
Да здравствует Испания!
Постскриптум: Позаботьтесь о сеньорите Монтсе, потому что, сдается мне, она тоже живет в неподходящих обстоятельствах. Тот корабль, что она видит на Авентинском холме, в один прекрасный день снимется с якоря.
Я разыскал Монтсе, чтобы исполнить поручение Рубиньоса, а заодно показать ей записку и попросить объяснений.
— Я порекомендовала ему эту книгу, потому что Ортега-и-Гассет — гуманист в мире, лишенном гуманизма; мне показалось, что Рубиньосу нужно человеческое тепло, понимание, — сказала она.
— Может, Ортега действительно таков, как ты говоришь, но Рубиньос — это пуля в ружье, нацеленном на этот лишенный гуманизма мир. Вероятно, тебе следовало порекомендовать ему почитать Библию, — заметил я.
— Он сказал мне, что каждый раз после разговора с тобой, когда он выглядывал за перила террасы, Рим представлялся ему вспоротым животом, из которого торчат кишки. Он сравнивал лабиринт улиц centra storico[28] с перепончатыми каналами этого сложенного в несколько раз кишечника, чьи пищеварительные соки понемногу переваривают здания, церкви и памятники. По его
