словам, воображаемое чрево скоро отрыгнет город и превратит его в руины, потому что все гнилое и разложившееся рано или поздно отторгается. Честно говоря, мне следовало посоветовать ему обратиться к психиатру.
— Любой, кто заглядывает через перила и смотрит на город ночью, может увидеть то, что не существует, — сказал я.
— Рим для него хуже тюрьмы, — заметила Монтсе.
— Надеюсь, для тебя он никогда таковым не станет.
— Почему он должен стать таким для меня?
— Потому что ты веришь в то, что на Авентинском холме стоит корабль, готовый сняться с якоря. Ты тоже начинаешь видеть миражи. Мы все видим вещи, которые существуют только для нас, и ни для кого больше. В этих видениях — корень того, что мы называем надеждой.
— В таком случае, будем надеяться, что Рубиньос поступил правильно.
Я знал, что принц Чима Виварини в то утро отправился в Венецию, чтобы провести несколько дней с семьей, а так как за последние недели я уступил противнику значительную часть территории, то и решил воспользоваться случаем и пригласить Монтсе на ужин.
— В память о старых добрых временах, — подчеркнул я, видя, что она никак не решится.
— Хорошо, но только при условии, что потом ты проводишь меня в одно место. Не спрашивай зачем. Это секрет.
— Согласен.
Я выбрал ресторан Альфреда, один из самых знаменитых в городе. Монтсе не стала упрекать меня за браваду, может быть, потому, что уже привыкла ходить в подобные заведения с Юнио. Для начала мы заказали zuppa all’ortolana[29], а потом fettucine all’Alfredo[30], блюдо, чья слава уже пересекла Атлантику благодаря актерскому дуэту Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд.
Я подождал, пока сливочное масло, которым были смазаны феттучине, растает вместе с ломтиками сыра, и тогда сказал:
— Мне очень не хватает наших встреч. Нам следует время от времени выбираться куда-нибудь перекусить.
— Юнио начнет ревновать, — ответила она.
— Это подстегнет его интерес к тебе, а чем больше привязанность, тем сильнее доверие. Если же ты завоюешь его доверие…
— Ты понимаешь ревность как человек, который никогда ее не испытывал, — перебила она меня. — Ревность рождает подозрения.
— А если я скажу тебе, что сгораю от ревности? Вот сейчас, в это мгновение, я испытываю ревность…
— Значит, то, что ты считаешь любовью, на самом деле не любовь, иначе ты бы знал, что ревность приводит к недоверию, а не наоборот.
Я едва сдержался, чтобы не сказать ей колкость.
Мы завершили обед профитролями и съели их молча.
Потом Монтсе, извинившись, встала и скрылась за дверью, по моим предположениям, ведшей на кухню. Она вернулась, улыбаясь, с большой сумкой.
— Что это? — спросил я удивленно.
— Объедки для кошек, — довольно ответила она.
— Каких еще кошек?
— Римских. Я иногда подкармливаю их.
Я пришел в смятение при мысли, что она, быть может, приняла мое приглашение только для того, чтобы получить объедки для уличных кошек.
— А когда ты обедаешь с Юнио, тоже собираешь объедки? — поинтересовался я.
— Нет, потому что ему я недостаточно доверяю. Пойдем, покормим кисок. Ты мне обещал.
Иногда мне кажется, что мы с Монтсе — те самые вежливые путешественники, решившие отправиться в дорогу вместе, о которых писал Стендаль: каждый из них, невзирая не неудобство, с готовностью жертвует для другого своими привычками, и в конце концов оказывается, что все путешествие было сплошным неудобством для обоих.
В Риме кошки жили во всех развалинах, превратившись в сущее бедствие для горожан, впрочем, довольно приятное. Монтсе решила отправиться на недавно построенную пьяцца Ларго-Торре-Арджентина, под которой обнаружили один из самых значительных археологических комплексов. В его лабиринтах обитало около сотни пегих, белых, черных, бурых, полосатых и рыжих кошек, независимо и беспечно бродивших среди полуразрушенных колонн и разбитых камней.
Когда мы добрались туда, пройдя из конца в конец виа дель Корсо, уже почти стемнело, и площадь превратилась в залитый мраком котлован. Ходила легенда, что живущие здесь кошки на самом деле духи древних римлян — преторов, квесторов, трибунов, представителей плебса. И эта идея не казалась мне такой уж сумасбродной, потому что в изящных силуэтах животных с горящими глазами было что-то потустороннее: создавалось впечатление, будто они в любой момент готовы раствориться в пространстве.
— Знаешь, почему мне нравятся кошки? — спросила Монтсе, вываливая объедки туда, где упал смертельно раненный Гай Юлий Цезарь.
— Нет.
— Потому что они не покоряются человеку, хотя их существование зависит от него. Они поняли: чтобы заслужить внимание и заботу людей, лучше всего жить, повернувшись к ним спиной.
— Редкая добродетель, — заметил я.
— Это называется свободой, — поправила она меня.
Мы с ней и представить себе не могли, что наступит день, когда римские кошки будут принесены в жертву ради спасения жителей города. Каждый раз, когда мы с Монтсе говорим об этом, она проявляет себя закоренелой идеалисткой, уверяя, что души кошек, которых римлянам пришлось съесть, чтобы не умереть от голода, передали народу стремление к свободе и силу духа, необходимую для того, чтобы сражаться с врагом.
17
В начале 1938 года произошло несколько важных событий. 11 января Монтсе исполнился двадцать один год; 31 января самолеты Франко бомбардировали Барселону; в результате сто пятьдесят три человека погибли, сто восемь были ранены. Это событие «изгнанники» восприняли с большой радостью; национальная армия отвоевала Тируэль, захваченный республиканскими войсками; наконец 14 марта, в день моего рождения, Гитлер объявил о присоединении Австрии к Третьему рейху, подтвердив тем самым худшие из опасений Смита. Но каким бы серьезным ни казалось это происшествие, гораздо более тревожным было случившееся через несколько недель, когда объявили о визите фюрера в Рим, назначенном на первую неделю мая.
А 2-го числа Чезаре Фонтана, дворецкий академии, объявил, что ко мне пришел посетитель. Им оказался падре Сансовино. Поначалу я объяснил себе его возбужденное состояние трудностями восхождения по лестницам улицы Гарибальди, но потом понял, что причина в ином. Не поздоровавшись, он спросил меня взволнованно:
— Вы знаете, где находится сейчас наш друг принц?
Насколько мне было известно, Юнио сообщил Монтсе, что на протяжении ближайших двух-трех недель они не смогут видеться, потому что его назначили в комитет по встрече фюрера. На самом деле, как мы узнали позже, Юнио понял, что обречен на неудачу, пребывая в этом «комитете». На его плечи легли переговоры с его святейшеством относительно встречи того с Гитлером и о возможности посещения фюрером музеев Ватикана. Пий XI ответил категорично: «Если Гитлер хочет попасть в Ватикан, ему придется публично просить прощения за преследования, которым подвергается католическая церковь в Германии».
