французских городов лиц, в частности деятеля Всеобщей конфедерации труда Пьера Дюртэна, механика Поля Перье, педагога Марселины Берто и других. Уже по предварительным данным можно установить участие арестованных в заговоре, направленном против внутренней безопасности государства. Нити этого заговора, как легко поймет каждый, ведут…»
Раздался треск. Диктор там, на радио, как будто выдерживал многозначительную паузу. Потом: «Следствие располагает данными, доказывающими, что в заговор вовлечены рабочие и служащие флота. При обыске в квартире профсоюзного деятеля Жерома Кюньо обнаружен и конфискован план города и порта Валон, а у Марселины Берто — рисованный план окрестностей Вернея и целый ряд документов, подтверждающих ее участие в заговоре. Следствие продолжает свою работу».
— У-у-у… — гневным, могучим вихрем пронеслось по долине, ударилось в горы и скалы, отозвалось многократным эхом: — У-у-у…
На миг показалось, что полегла трава, закачались и пригнулись вершины деревьев. Вихрь рос, ширился. Многие вскочили на ноги, поднялись сжатые в кулак руки. Ложь! Ложь! Клевета! Всюду были возмущенные, гневные, негодующие лица. Горбатенькая плетельщица стульев дергала за рукав пастуха:
— Ты слышал? Ты слышал, что они говорят?
Молодой Венсан, возбужденно жестикулируя, говорил кучке студентов:
— Заговор, конечно, существует. Только это их заговор. Заговор против мира. Заговор с финансистами…
А радио продолжало вещать: «Красные используют арест своих агентов для новой пропаганды. В различных городах уже идут многочисленные демонстрации протеста. Мэрии и префектуры вынуждены выставить полицейские посты. В Париже на многих заводах бастуют рабочие. В Вернее забастовали рабочие крупного машиностроительного завода „Рапид“…»
— Урра-а-а!! Ура-а!..
Скалы, горы, долины повторили восторженный выкрик.
Тысячеустый клич точно вызвал новый приток народа в долину. Сначала со стороны города на шоссе показались словно плывущие по воздуху знамена и плакаты. Потом ветер принес «Марсельезу». Мощный хор пел этот старый славный гимн революции:
Вся Турья долина пришла в движение: теперь уже все вскочили на ноги. Вверх взвились платки, шляпы, замахали приветственно тысячи рук.
— Идут рабочие! «Рапид» идет!
Это был не только «Рапид». За рабочими завода шли длинной процессией железнодорожники, шоферы, водопроводчики, парикмахеры, разносчики, подавальщицы из кафе, мелкие торговцы из предместий, служащие электростанции и типографий, наборщики, официанты, продавцы, счетоводы, привратники, крестьяне. Не было конца этому шествию людей в праздничных пиджаках и в рабочих куртках, в лучших платьях и замасленных комбинезонах. У некоторых на руках были дети. Горели на солнце плакаты: «Свободу всем борцам за мир!», «Запретить атомные и водородные бомбы!», «Долой предателей из правительства!», «Да здравствует народный фронт!»
Сейчас же за взрослыми шаг в шаг шли «отважные» с барабанщиками и трубачами, с флажками, трепетавшими на горном ветерке. Танцевали палочки в руках барабанщика — рыже-красного паренька с золотым вихром на макушке. Узнаете его? Ну конечно, это он, наш друг Ксавье, серьезный, поглощенный своим делом. А рядом с ним раскрасневшийся, с блестящими глазами, воодушевленный Жюжю. Вот он делает знак Ксавье: палочки перестают бить по барабану, вступает хор «отважных». Нет, это не «Марсельеза»! Это какая-то новая, никому не известная песня, очень четкая, выдержанная в темпе марша. Под нее легко шагается.
Люди прислушиваются к новой песне, подпевают, подхватывают припев, и вот уже звучит рядом «Франция, Франция с нами!», потом катится дальше, захватывает все больше поющих, перебираясь за край шоссе, заливая, переполняя всю долину:
Жюжю себя не помнил от гордости, от счастья: это его слова повторяют люди, его песню поют! В волнении он не замечал, что белые от пыли, словно вывалянные в муке, полицейские сопровождают на мотоциклах шествие. Впрочем, не один Жюжю не замечал их. Те, кто шел в колоннах, так были поглощены своими мыслями, своей целью, что не смотрели, а может быть, не хотели смотреть на этот непредвиденный конвой. По рядам прошел было слух, что мэр города и префект запретили всякие собрания, но в ответ люди только пожимали плечами и продолжали свой путь в Турью долину.
— Теперь попробуй запретить, когда собралось уже несколько тысяч! — сказал, прищурившись и вглядываясь в синеву долины, Фламар. Он был здесь, впереди, старый Фламар, с острыми белыми стрелками усов, поднятыми к хрящеватому носу, Фламар — герой Вердена и герой Сопротивления. Его железнодорожное кепи, его китель — все было начищено до блеска. Прямая молодая спина, вид торжественный и суровый, именно такой, как подобает сегодня. Ведь это ему, Фламару, поручил Жером Кюньо в случае отсутствия заменить его и вести собрание!
Многие здесь, в Турьей долине, знают старика. Вот он пробирается к скале-трибуне, и по дороге множество рук тянется к нему. Со всех сторон его окликают:
— Фламар, дружище, здорово!
— Готовишься к атаке, старый боевой конь?
— О, эта лошадка не подведет…
— Фламару не привыкать! Увидите, он себя покажет!
Теперь все глаза обращены к скале. Нет, не зря столько трудов потратили Жорж, Ксавье и другие грачи. На естественном возвышении сооружены длинный дощатый стол и скамьи. Сейчас за этим столом сидят, кроме Фламара, Франсуаза Кюньо, большой, похожий на испанского корсара Гюстав Рамо, розовая от волнения и еще более красивая, чем всегда, Жанна Венсан, пастух в мохнатой коричневой куртке, а рядом с ним профессор Будри — коренастый и живой, бывший партизан, которому сейчас не меньше восьмидесяти.
