— Прислушайся. Артем! — сказал папа. — Слышишь?
Еле уловимый звон пронесся над улицей, словно где-то в небе осторожно тронули тонкие стеклянные нити. На минуту все стихло, и снова перезвон пробежал по улице. Прозвенели тысячи крошечных ледяных колокольчиков и растаяли.
Скрипел снег под шагами редких прохожих.
Папа молчал, закрыв глаза. Сигарета тлела в его пальцах. Звезды были большие и острые, как глаза далеких маяков. И опять — «Длен-н-нь! Лень-н-нь! Ен-н-нь!» — посыпался стеклянный, серебря-ный, оловян-ный дождь. Словно на крыши домов и на улицы долго сыпались полые хрустальные шарики.
За порывом ветра вдруг раздался жалобный звук, будто заплакала девочка. Я с тревогой посмотрел на папу.
— Это елка, — сказал он, вздохнув. — Какой-то растяпа, когда рубил, ствол ей расщепил. Ветер ее раскачивает, тяжело ей стоять.
Все холоднее становилось. Мы медленно пошли от плачущей елки. И почему-то чем дальше уходили, тем грустнее мне становилось.
Утром я пришел к этой елке снова. Рабочие срывали с нее длинные стеклянные нити. Перерубили елку пополам и кинули в кузов. Машина зарычала и ушла. Пошел снег, засыпая серые иголки.
Я ввернул в парк. Елку увезли, только лежал на том месте забытый деревянный крест из-под нее.
Мы с Отшельником поехали на место гибели Гагарина. Первый космонавт Земли погиб не в космосе, а посреди русского леса. От тяжелого удара самолета образовалось в лесу небольшое озерцо. Обступили его белые березы. Сбегаются к озерцу лесные тропинки.
Как нарочно, осенний этот день был грустным.
Осенью иногда кажется, что планета Земля — остров посреди бездонного синего океана. Ни облака в синеве, ни ветра. Только летят листья, бесшумные и прозрачные, как стрекозы.
И как капелька этого синего океана — крохотное печальное озерцо на острове Земля. Падают листья. От листьев его поверхность рябая, красноватая.
Мы стояли под молодым дубом. Его еще не тронула осень, но уже чувствовалось, что вот-вот дуб вспыхнет, как красный факел. Лист неслышно отделился от его вершины, косо спикировал на меня и на одно мгновение замер, словно лег на невидимый стол.
Я поймал его в этот момент. Лист затрепетал в руке, забился и, скользнув с ладони, упрямо закончил полет, опустился на высокую еще траву. Я поднял его и машинально сунул в карман.
— Жалко, что мы никогда уже не спрашиваем, куда закатывается солнце! — сказал почему-то Отшельник. — Как будто уже все на свете знаем!
Печальная тишина лежала в лесах.
И шли мы молча с Отшельником до далекой станции.
Вечером я отдал листок дуба Ленке.
— Храни его, — сказал я. — Он с места гибели Гагарина.
Ленка боязливо взяла дубовый лист и долго с удивлением смотрела на него. Потом он отпечатался на страницах «Русского языка», оставил там светло-желтый рисунок с тонкими прожилками. Я однажды неосторожно взял хрупкую пластинку, она рассыпалась в руках. И остался на страницах лишь восковой отпечатан.
Когда я беру в руки эту книгу, всегда вспоминаю осенний день: темное, издали почти черное озеро, которое вблизи совсем прозрачное, небо с белой чертой высокого самолета, и мысль, что мы живем на острове посреди бездонного океана.
Отшельник говорит: «Цветок думает, что самое большое зло — коза, коза думает, что — волк, волк думает, что — охотник с ружьем…»
Мы с Сережкой по заданию тимуровского штаба ходили по одноэтажной окраине города. Зашли в один старый, вросший в землю дом. Хозяин, одинокий старик, болел. Он лежал у окна, смотрел в сад. Там под яблонями от холодного ветра ежились и потрескивали листья.
Старик нам обрадовался. Попросил нас сходить в аптеку. Мы вскипятили чай.
— Вы, ребятки, не торопитесь, — сказал он. — Когда человек все время один, дни кажутся длинными. У меня родственников нет, сын только, да и то в Заполярье…
Мы сидели два часа. Старик показывал фотографии из семейного альбома, объяснял, кто кому кем приходится. Я стал томиться.
— Дедушка, может, еще что надо сделать? Дрова, например, можем наколоть. Вы не стесняйтесь, скажите!
Он полежал молча и сказал:
— Ничего мне не нужно, ребятки, кроме мысли, что я сам кому-то нужен…
— Дедушка, а сын ваш… дайте адрес, мы ему напишем.
Старик махнул рукой и отвернулся.
Сад был какой-то согнутый, стволы яблонь и вишен корявые. Ледяными шагами к старому саду и его старому хозяину двигалась зима.
— В саду надо убрать, запиши, — сказал я Сереже.
— В саду… да, — пробормотал он. — А с ним как? — Он кивнул на дом.
— С ним придумать надо. Сережка!
Два дня мы убирали укутывали сад.
Пройдет зима, расправят яблони свои заспанные суставы и хрустнут, потянувшись, и снова станут зелеными. Выйдет к ним старик, и коснется его весна теплой рукой… Выйдет… Должен выйти…
Внезапно как-то открылось мне, что в жизни человека есть те же времена года: весна, лето, осень, зима. Зима в человеке и зима на дворе…
— Старику зимой тепла больше нужно, чем яблоне, — сформулировал Отшельник. — Его одним укутыванием не согреешь…
И пришли мы к старику всей тимуровской пятеркой. Выпал первый устойчивый снег. В доме было светло от сухого за окнами снега, в печи потрескивали дрова. Старик выздоравливал, ходил от окна к окну, радовался снегу.
— Здравствуйте, дедушка. У нас тут случилась одна беда… Вы должны нам помочь…
С каким жадным вниманием он слушал нас…
Я стыжусь слез.
Всегда ли слезы признак слабости?
Я читал, что Лев Толстой плакал, сидя в зимнем лесу на пеньке у незамерзающего родника.
— Ленка, ты какой хочешь быть?
— Красивой.
— А еще?
— Высокой.
— А еще?
— Умной.
— А еще?
— Гордой.
— Ну, а еще?
— Что ты ко мне привязался? Скажи сам, каким хочешь быть?
— Красивым, высоким, умным, гордым и еще — сильным. Почему язык не поворачивается сказать — добрым? Стесняемся мы доброты, что ли?
Раз я видел перерезанную трамваем собаку и бледную, плачущую женщину вагоновожатую. И
