Марзук. Как пишут в дешевых романах, он происходил из знатного, но обедневшего рода, к которому, говорят, принадлежал в свое время танжерский эмир Якуб аль-Мансур. Муса был директором французского колледжа, знал, кроме родного, три европейских языка: французский, разумеется, английский и немецкий. Когда в его страну вошли танки генерала Роммеля, мистер Марзук не по собственной воле оказался переводчиком. Затем попал в плен к американцам, а через некоторое время, опустим подробности, и сам оказался в Америке. Нищим, голодным, бездомным иммигрантом. Он брался за любую черную работу, чтобы выжить. Грузил уголь в порту, отлавливал бродячих животных, чистил канализационные стоки, мел улицы…
Так прошло ровно десять лет. Муса жил в ночлежках, собирал подгнившие овощи на рынках, возле лавок, месяцами не видел мяса… В конце концов ему удалось собрать небольшую сумму и открыть маленькую торговую фирму: чай, финики, лимоны… Дело двигалось, Муса купил себе скромный коттедж, подержанный «форд». А потом встретил Джу-ли. Она была продавщицей в супермаркете. Белокожая, голубоглазая, с золотыми волосами… Стопроцентная американка доброй ирландской крови. Следуя дешевому роману, они полюбили друг друга с первого взгляда и поженились. Да, почти так все и было… Джули оставила свой супермаркет и стала вместе с Мусой торговать чаем и финиками. Потом у них родился мальчик, которого мать назвала Томми, а отец — довольно редким сейчас арабским именем Туфик. Через три года она умерла от перитонита. Тогда был очень суетливый день, десять тысяч дел сразу, и Джули решила сначала съездить в банк, а уж потом в больницу, хотя живот болел все сильнее и сильнее… Ее предки были ирландские крестьяне, она умела терпеть боль. Мальчик почти не помнил матери, но у него всегда стояли перед глазами белоснежная тонкая кожа, небесно-голубые глаза, золотые волосы… Простите, что говорю такие пошлости, но придумывать утонченные метафоры у меня нет настроения. Иногда мальчик думал, что его мать — ангел или Белоснежка…
Они остались совсем одни — Муса и его сын, Томас — Туфик. Отец решил, что в память о своей погибшей любви во что бы то ни стало передаст сыну все, что знает и умеет сам. Учил мальчика языкам и молитвам, читал ему «Тысячу и одну ночь», арабских поэтов, Коран… Он не хотел, чтобы Томас стал лавочником, нет! Только не это! Был колледж, оконченный с отличием, который стоил Мусе едва ли не всех его сбережений, потом — престижный университет. К сожалению, одаренного студента не смогли оставить на кафедре даже после того, как он с блеском защитил диплом, переведя с арабского очень редкий и сложный текст, поэму «Муаллакат» древнего аравийского поэта Зухай-ра. Кафедра арабской лингвистики была слишком мала… Томас разослал несколько сотен резюме, и в конце концов получил место в одном провинциальном университете, далеко на Юге. Представьте себе пыльный ковбойский городишко, где еще совсем недавно ничего больше не было, кроме салуна, борделя, банка и офиса шерифа…
Где люди ложатся спать с заходом солнца, а все мужчины поголовно носят стетсоны. Провинциальные протестантские семейства, воскресные походы в церковь, затем в бар, пуританские нравы… И ни одного цветного, кроме меня! Нет, вру: на бензоколонке работала еще пара мексиканцев. Захудалый университет, построенный на деньги местного миллионера в прошлом веке. Три четверти студентов — дети фермеров. Чудовищная тоска. Впрочем, я быстро освоился. Кафедрой восточных языков руководил до меня англичанин, доктор Вильям Т. Клируотер. Бедняга не дожил до полных восьмидесяти около месяца. Клируотер почти сорок лет был британским агентом в Центральной Азии, превосходно владел фарси и десятком племенных диалектов, составил великолепную коллекцию персидских книг и рукописей, которую подарил университету. Я имел хорошее время тогда. Кафедрой никто не интересовался, она была чем-то вроде бесполезного экзотического растения: видите, леди и джентльмены, у нас и такое есть! Я читал, писал, переводил. Составил несколько антологий ранней суфийской поэзии, написал книгу об Аль- Газали и его влиянии на европейскую философию, стал профессором. Должен сказать, коллеги меня уважали. Я был сдержанный, скромный, вежливый молодой профессор, образцовый конформист. Никогда не интересовался политикой, держал рот на замке, когда речь заходила об Израиле и палестинцах, поддерживал Горби, которого тогда любила вся Америка… Отец к тому времени умер, оставив мне небольшое наследство, и университет платил неплохо. Отпуск я проводил то в Мадриде, то в Аллахабаде, то в Каире. Сидел в библиотеках, рылся в старинных манускриптах… Мое имя понемногу становилось известным — особенно после того, как я заново перевел и прокомментировал «Тахафут-уль-Фа-ласифа», величайший труд Газали. Мне уже предлагали работу и в Лондоне, и в Париже, но я упорно сидел в своем уютном захолустье и составлял каталог библиотеки Клируотера, который до сих пор никто не удосужился сделать…
А потом появилась ОНА. Как это произошло? На лекции сидели, как обычно, четыре оболтуса, которым зачем-то понадобилось слушать мои излияния о структурных особенностях касыды. Один безбожно спал, другой жевал чипсы, третий смотрел на меня немигающим бессмысленным взглядом… что делал четвертый, уже не помню. И вдруг вошла она, Сэлли. Саломея. Одетая во что-то немыслимое, в какие-то чудовищные хиппи-тряпки. Амулеты, подвески, кожаные ремешки… рваные джинсы клеш, грязная тишотка с надписью… до сих пор помню эту дурацкую надпись: «If you want to fuck to Funny, fuck yourself and keep your топеу». Южный, ковбойский городок, стетсоны, церковь по воскресеньям и драки в барах — у нас никто не одевался так, как она. Это был вызов, шок, скандал! «Ай эм Сэлли Морган», — запросто сказала она и села напротив меня. «Мисс Морган?» — переспросил я. Ничего не имел в виду, просто я всегда так делаю, чтобы не ошибиться. Она скривилась, состроила брезгливую гримаску: «Да-да, тот самый Морган, можете не сомневаться, профессор. У которого целых сто миллиардов свиней самой редкой мраморной породы и который баллотируется в губернаторы штата. Довольны?» Ну конечно, мистер Джо Морган! Кто же не знает дядюшку Джо! Того самого, который заявил однажды, что расизм в Соединенных Штатах принимал, к сожалению, иногда болезненные формы, но теперь негры, если хотят, могут тоже голосовать за него, Джо Моргана, потому что лично он, мистер Морган, не имеет ничего против негров, педерастов и евреев, которые «тоже люди». Но я отвлекся…
Сэлли вошла и села, а я окаменел. У нее были роскошные золотые волосы, небесно-голубые глаза, белоснежная кожа… Если бы несчастная Джули Марзук взглянула на эту девочку с небес, она увидела бы в ней свое отражение. Не помню, как я закончил в тот день лекцию. Пришел домой, сел работать… Перед глазами стояла она: волосы, глаза, белая, такая белая кожа… Белоснежка или ангел. Я гнал ее из головы, заставлял себя читать вслух целыми страницами бесконечно нудный «Тахафут…» до самого утра… Мне было тридцать восемь лет. Тридцать восемь лет, проведенных за книгами. Ложась в постель, я размышлял, что означают слова пророка «…и будут проходить слой за слоем», просыпаясь, я набрасывал план следующей главы своей новой книги или бросался к стопке готовых переводов, чтобы еще раз уточнить сомнительную цитату из Александра Афродисийского. Теперь все это рушилось к чертям. Любовь… Я знал наизусть «Рубайят» великого Хайяма, мог цитировать километрами Рудаки, Руми, Саади, «Лейлу и Меджнун»… я знал о любви все, что сказали великие поэты Востока, начиная от Зухайра и Ибн Шарафа из Берхи, но…
Это было со мной в первый раз. Я увидел Сэлли и понял: то же самое чувствовал мой отец, когда поздно вечером вошел в супермаркет и увидел, как золотоволосая девушка в форменном халатике расставляет на полке банки с собачьими консервами. Он дождался ее у заднего входа, а потом сказал: «Эта работа не для вас — собачьи консервы. У меня есть свой бизнес. Мне нужна секретарша, которая хорошо говорит по-английски. Я буду платить вам в два раза больше, чем вы получаете здесь». Но я снова отвлекся…
Она приходила на лекции еще и еще. Вначале просто сидела и смотрела мимо меня, в окно. Потом принесла толстую тетрадь и принялась записывать. О, как я готовился к лекциям! За эти два месяца я прочитал такой курс арабской любовной лирики, которого вы не найдете ни в одном университете Соединенных Штатов! Я шел к ней как на праздник, как Меджнун к Лейле, и все стихи были только для нее, для нее одной. Близилась Пасха. Все четверо моих оболтусов смылись на каникулы, и настал день, когда в аудитории мы остались вдвоем. Боже мой… я вошел и обмер, потому что она сидела одна в пустом зале. Я испугался, не мог произнести и слова. Она улыбнулась и спросила: «Что же мы будем делать, профессор?» Еле-еле ворочая языком, я ответил: «Не знаю». Тогда она сказала: «Почитайте мне стихи. Только, пожалуйста, в оригинале. Я хочу слышать, как это звучит на самом деле». My God, что это был за день! Я чувствовал, что даже не читаю… Джами, Руми, Абд-аль-Ма-лик и сам божественный Хайям пели мои голосом, и эта песня звенела так, словно за окном была не баскетбольная площадка, по которой носились ошалевшие потные сынки дремучих фермеров, истошно выкрикивая через каждое слово «факен мазер», а гранатовые сады Басры и Хоросана, где полная луна среди цветущих ветвей и слышны сонные оклики
