превыше их обоих, этих двух своих сторон. Неведомый и Постижимый, Сокрытый и Явленный… Я мог бы, наверное, сойти с ума, если бы обладал в тот момент хоть каким-нибудь умом. Оглохший от гула и воя, раздавленный в слизь невыносимой грандиозностью видения, я не принадлежал больше самому себе. Все во мне, что было мною, рассыпалось в прах и уносилось прочь, не в состоянии противиться притяжению смерча. Я был тоже из песка, песчаной горстью, состоял из того же самого, что и все вокруг, и мне надлежало сейчас исчезнуть навсегда, не умереть даже, а именно исчезнуть, распасться на атомы и слиться с Единым… Последним усилием, остатками воли цепляясь за обломки существования, которых с каждой секундой становилось все меньше, обезумев совсем от ужаса, перекрикивая смерч, я орал в лицо ему свои последние слова…
…Господа, господа, ребята, опомнитесь! Вы ходите в храм и молитесь там доброму Джизусу, Кришне, Аллаху, хер с ним, не важно — вы думаете, что есть грех и воздаяние, хороший поступок и плохой, и вас кто-то там наверху любит, и мир устроен так-то и так-то, может, даже и справедливо, и правильно, — ребята, милые мои… ВЫ ИДИОТЫ! Вы считаете, что есть за что воевать, кого любить… что существуют любовь и ненависть, плохие и хорошие люди, времена, страны, правительства… ВЫ ИДИОТЫ! Ваши папы и далай-ламы, ваши святые и преступники, ваши президенты и их народы — Господи, какая туфта, какая туфта… Если б вы только знали! Если б вы только знали, из чего все состоит, в чем суть всего, состоящая в том, что нет никакой сути! Ни верха, ни низа, ни ночи, ни дня, ни светлого, ни темного, ни сладкого, ни горького — слышите, ничего этого нет, не было и не будет НИКОГДА! Сила и Воля, Воля и Сила, непознаваемые, непостижимые, бессмысленные в абсолютном смысле этого слова, приобретающие качества и отпускающие качества, а сущность — голое, неприкрытое ничто, поток частиц, вихрь, отчаянная пляска песка. Внутри вас, господа, и снаружи вас ничего нет, и еще, и еще раз — нет, нет! Даже смерть, и та кем-то выдумана, кто-то наврал вам про смерть, а ее нету и близко, есть кое-что пострашнее, но лучше бы его не видеть и не знать никогда. Ребята, слушайте: воюйте, бомбите свой вонючий Ирак или кого вы там хотите, зарабатывайте бабки, лгите, кайтесь, смотрите телевизор сутками, трахайтесь с мужчинами и женщинами без разбора, колитесь героином, убивайте арабов или евреев, кончайте жизнь самоубийством — только не заглядывайте в эту адскую дыру, только не дайте своим глазам увидеть все как есть, уберегите себя от этого, и себя, и своих детей! Слушайте, все, что вы называете грехом, преступлением, все, что рождает в вас презрение и ненависть, гитлеры-сталины-террористы-пида-расы-масоны-свиновладельцы — такая лабуда, такая чушь перед лицом Того, что Есть!.. Слушайте, нет грехов никаких, нет никакой ебаной морали, вас обманули, ни рая нет, ни ада, и все дозволено, если хочешь, и отвечать ни перед кем не придется, потому что Бога никакого нет, а То, что Есть — не Бог, это никакими словами не передашь, это выше всех богов, всех ваших аллахов и джизусов, оно прокатывает по вам бульдозером, не оставляя даже мокрого места, и когда это происходит, когда это с вами произойдет…
…вы проклянете тот день, в который родились на свет.
Так я орал и безумствовал, я выкрикивал эти слова, обращаясь в пустоту, которая разверзалась передо мной, пока я обрушивался со скоростью молнии в бездонный и темный колодец ужаса — глубже, глубже и глубже. А смерч приближался, был уже совсем-совсем рядом, и когда я вошел в него…
КАКОЕ БЛАЖЕНСТВО, КАКОЕ БЛАЖЕНСТВО!
Я стал Этим. Силой и Волей. Каждая крупинка песка была мною, я мог ее почувствовать — нет, я чувствовал ее, и в ней, в каждой без исключения, заключался целый бескрайний мир, Вселенная со всеми звездами и планетами и галактиками, с мириадами богов и демонов… Упоение, восторг, щемящая радость — и любовь, любовь!.. В сердце преисподней, на дне всех существующих бездн, на самом пределе жути — такое пламя, такая страсть, такое ликование! Я был слепящим светом самой совершенной, исчерпывающей Любви, и каждый луч этого чудесного света мог достигать по моему желанию любой точки пространства и времени, исцелять мгновенно все тяжкие страдания, воскрешать мертвых, утолять голод и жажду живых. Не было такой раны, такой язвы, которой бы не коснулся я светом, и на месте ран тотчас вспыхивало сияние. Вся боль, все несчастья, все отчаяние, что существовало среди людей, были исцелены раз и навсегда, все кривые пути исправлены, изгнана тьма… Не было больше пустоты — все-совершенная наполненность, счастье, счастье разливалось, струилось кругом. Буйная зелень пробивалась сквозь иссохшую пустыню, дивные цветы источали тончайшие ароматы, реки текли медом и молоком, а звезды улыбались… И такое тепло, такая сердечность была во всем, живом и неживом, в прошлом и будущем, такая Мудрость Замысла открылась вдруг, такое ясное солнце взошло над землей…
Когда я открыл глаза, стояла абсолютная тишина. Мир не изменился ни на йоту. Каждая песчинка лежала на своем месте, и текли застывшими волнами розоватые, лимонные и желтые барханы, устремляясь по-прежнему к горизонту. Но я не узнал пейзажа. Меня удивили кривые деревья и чахлый кустарник, которых не было в том месте, где застал меня смерч. Должно быть, он отнес меня очень далеко. Я встал. Чувствовал себя свежим и бодрым, исчезли и голод, и жажда. Мне хотелось идти, и я уже точно знал, что приду. Отряхнувшись, я зашагал к ближайшему бархану, вскарабкался на него… Окруженный финиковыми пальмами, на ветру полоскался…
…белый флаг с красным крестом и красным полумесяцем.
Эпилог
Море: зеленое, спокойное, Средиземное — гладь, гладь. Еле-еле лениво плещется, разморенное жарой, у самого иллюминатора. Штиль. В зеленом киселе — быстрые силуэты мелких рыбешек, наблюдаю их суетливую подводную возню. Сбиваются в стайки, хороводятся, рассыпаются внезапно, чего-то испугавшись, снова тянутся друг к другу. Вечный круговорот. Наглые бакланы уже, видимо, нажрались досыта: качаются на волнах, жирные, не хуже индюков. Иногда разевают клювы (уже хотел написать было: пасти, у них и правда клюв как пасть, здоровенный), громко орут. Это я так думаю, что орут: звуконепроницаемый иллюминатор избавляет от необходимости внимать их хриплым воплям. Каюта: беленькая, чистая — на судне и должно быть все чисто, надраено и вымыто — двухместная на одного меня. Напоминает купе поезда — скажем, «Северное сияние», где мы когда-то столкнулись с Зёкой: откидные койки у стены, столик, коврик, лампа на потолке в казенном плафоне. Только пейзаж за окном не меняется, не бежит, сливаясь в разноцветные долгие линии, когда неизвестно еще, кто от кого убегает, ты от мира или мир от тебя. Авианосец «Джордж Вашингтон» мирно покоится на месте — не то дрейфует, не то просто увяз тяжелой тушей, вытеснив слишком много, по закону Архимеда, средиземноморской теплой воды. Наручники сняли еще вчера, но запястья все равно ноют, и следы на них яркие, красные. Этот придурок, их, видимо, местный особист, хоть и видел, что сопротивления я никакого не оказываю, а все равно хряцнул браслетами от души, раза в полтора сильнее, чем надо. Двое других стоят сейчас за дверью — морды серьезные, подбородки твердые, бдят. По одному ко мне в каюту вообще никто не заходит, только парой. И — оружие на изготовку. Но кормят хорошо, и завтрак, и ленч — как полагается. Как раз ленч я только что и умял: яичница с беконом, тосты, кофе и сладкий, пахучий маффин, щедро нафаршированный изюмом. Горячее все, свежее, ароматное. Принесли несколько пачек «Кэмела» — курите на здоровье, сэр. Молодцы янки: американский «Кэмел» просто сказка. Сижу, пускаю кольцами дым, глазею в иллюминатор. Гуманизм на высшем уровне. Переодели в чистое, выдали новенький, запечатанный комплект: два полотенца, мыло, шампунь «Уош энд гоу», станок «Уилкинсон суорд», пену для — и гель после бритья. Бритый, мытый, пахну, курю и жду, когда придут забирать поднос с остатками жратвы. Все, что от меня требовалось, я за ночь подробно написал на хорошем, надо полагать, английском языке. Тридцать один лист. За завтраком отдал мордатым особистам. До завтра, наверное, начальство будет изучать, так что допросов пока не
