долг. Тогда все так считали, что они исполняют свой долг. А под Сталинградом он попал в плен. Его отвезли очень далеко на юг… я забыл, как называется эта страна… где живут казаки…
— Казахстан, — сказал я.
— Да-да, Казакстан. Там строили большую железную дорогу, и зимой там очень холодно. В Ляйпциге никогда не бывает так холодно. Однажды мой дед лег на снег и начал умирать. У него не осталось сил больше работать, он хотел умереть. Тогда его просто оттащили в сторону, чтобы не мешал другим, и оставили в снегу. Наступил вечер, все ушли, только мой дед остался. Он уже был почти мертвый. Но вдруг он почувствовал, что кто-то лижет ему лицо. Это была собака, которая лизала ему лицо. Собака русского конвоира, который шел вечером посмотреть за порядком. Русский конвоир мог пристрелить моего деда, имел право его пристрелить. Но вместо этого взвалил его на плечи и понес в госпиталь. Говорят, это не был добрый конвоир, это был очень злой конвоир, все его боялись. А он спас жизнь немецкому пленному…
Гюнтер замолчал, я увидел: глаза его влажно блестят. Не-потушенная сигарета тлела у самых пальцев. Столбик пепла, изгибаясь, дрожал в воздухе.
— Папа, а почему наши с немцами воевали? — вдруг спросила Машка.
— Не знаю, — ответил я. — Людям нравится воевать.
— А почему люди такие злые? Разве добрые не могут сделать так, чтобы больше никогда не воевать?
— Добрых на войне убивают в первую очередь, — вздохнул я.
— Ребята, хотите, я вам кофе сделаю? — вдруг беспомощно сказала Таня, всхлипнув. — И девочке поесть надо.
— Прости меня, — ответил я. — Прости меня, если можешь. Я всегда вас так любил обеих, тебя и Ежа. Простите вы меня…
И в этот момент ударили выстрелы — совсем близко. Автоматные очереди, беспорядочная пальба, крики. Вот и все, подумал я, вот теперь все…
Грохнула внизу входная дверь, застучали частым перебором шаги на лестнице.
Тяжелый бег по коридору, сопение, неразборчивые ругательства по-французски — Жан-Эдерн на пороге. Багрово-красный, в пыли, в расстегнутой рубахе баттон-даун, со спортивной сумкой на плече. Явился.
— Какого черта вы еще здесь?!!
— А что мы должны делать? — ору в ответ. — Что делать, если вы нас бросили?!
— Идиоты! Яхта, яхта!!
Проклятие, мы же действительно забыли про яхту! Про яхту, которая спокойно стоит в бухте, в заливе, по ту сторону нашего мыса. Которой мы любовались. Небольшая, изящная, белоснежная. С золотой надписью по боку «Sea Star». «Морская звезда». Наша вилла тоже называется «Морская звезда». Кажется, я забыл об этом сказать раньше.
— Быстрее! — ревет, надсаживаясь, Жан-Эдерн. Рвет «молнию», расстегивает свою сумку, достает два маленьких складных автомата. Я не приглядывался, но думаю, это были чешские «скорпио». Такие же, как у штурмовиков, которые сбежали. — Мужчины берут оружие. Gredines гнались за мной по пятам. Надо задержать их, пока яхта будет готова. Да не спите же!
Спотыкаясь, совершенно забыв про вещи, мы скатились вниз. Крики звучали где-то совсем рядом, в сотне шагов, среди апельсиновых деревьев. Неужели, черт побери, мне сейчас придется стрелять?
— Нужно залить горючее в баки, — на ходу объяснял Жан-Эдерн, пока мы забирались на борт, — и подготовить двигатель. Это займет минут десять. Женщина с девочкой — в трюм, немедленно. Вы и Гюнтер лежите здесь, на корме. Оружие заряжено?
Мы кивнули. Хотя лично я абсолютно не был в этом уверен.
— Они не должны подойти ближе вон тех камней, — коротко объяснил Жан-Эдерн. — Иначе смогут бросить гранату. У них есть ручные, гранатомета нет. Патроны экономить, бить прицельно. Головы не поднимать. Выполняйте!
— Я… не могу стрелять в людей, — неожиданно, заикаясь, проговорил побледневший Гюнтер и положил автомат на доски палубы, почти выронил. — Я… мирный человек, я не могу… Verzeihung…
Рыжие от природы люди так странно бледнеют, у них сразу все веснушки загораются огнем.
— Осел! — выругался Жан-Эдерн. — Вы не мужчина. Идите, помогите мне!
Я залег, приготовился. До последнего момента не верил, что действительно случится бой. Это напоминало маскарад, кино какое-то. Где-то за спиной Жан-Эдерн возился с двигателем, материл Гюнтера. Доносился Машкин плач. Они появились из-за деревьев, человек десять, в тюрбанах, в национальных длинных жилетках, в шароварах и армейских ботах с высокими голенищами. Бородатые, с автоматами. Такими показывали по ти-ви афганских муджахидов. Телемуджахиды радовались, что русские уходят из Афганистана. Плясали и палили в воздух. Резали, наверное, баранов и варили плов. Эти мысли внезапно меня взбесили, и я непроизвольно нажал на спуск. Даже не размышляя, давнул пальцем. Совсем не собирался стрелять. Думал, нужно подготовиться, собраться с духом. Ничего не произошло, абсолютно ничего. Я растерялся — ожидал выстрелов, крови. Затем вдруг осенило: ну конечно, предохранитель! Нашарил в панике какую-то задвижку, щелкнул, и автомат задергался в руке, запрыгал. Я уронил его от неожиданности, от испуга — как еще себе в ногу не попал! Люди в тюрбанах приближались, но не стреляли. Не ожидали, что мы будем сопротивляться. Я собрался с духом, прицелился, замер, выстрелил короткой очередью, охнул: приклад больно ударил в плечо. Остро запахло гарью и нагретым металлом. Посыпались, заскакали дымящиеся гильзы. Я вдруг вспомнил, что при стрельбе обязательно должны быть гильзы. В кино их обычно не показывают. Гильз оказалось на удивление много. Одна из них, горячая, чиркнула меня по лицу. Пули прошли над головами муджахидов, никого не задели. Но они испугались, попадали, залегли. Почему-то подумалось, что они такие же бездарные вояки, как и я. У нас в таких случаях говорили раньше: обманутые пропагандой. Вид у бойцов был действительно невоенный, ободранный. И лежали не прячась, как на ладони, стыд-позор. Я выстрелил снова. Поверху — не хотел никого убивать, только припугнуть, чтоб не рыпались. И вдруг один из них, в самом центре… У него как будто взорвалась голова. Тюрбан сразу снесло, и под ним оказался какой-то красный обглоданный кочан. Издалека подробностей было не разглядеть. Ему вышибло, наверное, мозги, этому несчастному человеку. Те, что рядом, заголосили, заойкали и открыли беспорядочную пальбу по нас. Я не глядя давил на спуск, закрыл глаза от ужаса. Потом обнаружилось, что по лицу течет кровь, меня слегка оцарапало пулей. Только слегка, вполсилы. Выражение «на волосок от смерти», оказывается, имеет очень глубокий смысл.
— Все позади, — убежденно произнес Жан-Эдерн. — Можете мне поверить, все уже позади.
Море: прозрачное чуть не до самого дна, золотисто-зеленое, с такими нежными волнами, словно кто-то осторожно дул на поверхность налитого в блюдечко чая. Небо: акварельная лучистая дымка, ласково нагретая негорячим высоким солнцем. Ветер: прохладное подсоленное дыхание. Далекий берег: острая, причудливая кромка укутанных в зелень скал. Чайки: две или три кружат, распластав крылья. Парус: слепящая белизна. Доски палубы: горячие, пахнут сосновой смолой. Мы: лежим на палубе без сил, не веря, что избежали гибели.
— Как же вы не догадались сразу воспользоваться яхтой? — пожал плечами Жан-Эдерн, выслушав наши сбивчивые, хором, рассказы о последних событиях. — Хотя вас можно понять. Мне сообщили, что русские остались на вилле. Извините, конечно, что добрался к вам немного позже, чем следовало, но так сложились обстоятельства…
Он снова выглядел невозмутимым, покуривая трубочку: бравый морской волк с выдубленной солнцем кожей. Седая щетина, голубые холодные глаза. Старик и море.
— А что произошло с теми, кто остался в Хаммарате? — спросила Таня, беспокойно вглядываясь в берег. — С туристами, которых не взял авианосец?
— Не знаю. — Жан-Эдерн нахмурился и выпустил клуб дыма. — Трудно сказать.
— Но ведь американцы должны были их спасти? — неопределенно спросил Гюнтер. — Как же иначе?
— Будем надеяться, — так же неопределенно ответил он.
Яхта, море, небо — все было таким спокойным и безмятежным вокруг нас. Кричали чайки, плескала волна о борт, пахло крепким трубочным табаком… Не хватало еще, наверное, рома и лангустов. Даже
