Затягивала рассудок пеленой сумрака. Сжирала остатки воли, здравого смысла. Я чувствовал физически, как давит на плечи невидимый груз, заставляя сутулиться, сгибая до земли. Словно мы куклы-марионетки были, и наши ниточки крепко зажал в кулаке этот человек, имам. Который знает паскудную человеческую душу лучше, чем сами человеки. Человечки.
— Смерть! — наконец судорожно и тонко выкрикнул какой-то провокатор.
Толпа вздрогнула, будто по ней прокатился электрический разряд, заволновалась.
— Смерть! — отозвались неуверенным басом на другом краю.
И дальше уже легче пошло-поехало:
— Смерть! Смерть! Смерть!
Хором, дружным хором, мы желали казни тому, кто нас спас. И я сам, я тоже кричал! И Томас — Туфик — все.
Удовлетворенный, Абу Абдалла взмахнул ладонью, потребовав тишины. Все звуки мигом исчезли, точно отключился рубильник. Абсолютная власть вождя была восстановлена.
— С первой каплей крови Аллах прощает своего раба, — провозгласил Абу Абдалла. — Всемогущий свидетель, я не осуждаю тебя, Халиль, и умма не осуждает тебя. Искупив вину, ты войдешь в рай, и пророк, мир ему, возложит на твою голову венец шахида. Да будет так!
Один из муджахидов, стоявший до этого за помостом, приблизился к Абу Абдалле и подал ему с глубоким поклоном длинный и тонкий предмет, замотанный в белую тряпку. Торжественно и медленно, давая толпе разглядеть каждое движение, Террорист Номер Один размотал материю. Муджахиды ахнули… В его руке был изогнутый сверкающий клинок с тонкой гравировкой по отточенному лезвию и золотой рукоятью, усыпанной драгоценными камнями. Клинок полыхал на солнце, как будто сам был способен излучать свет, сияние. Разноцветные камни переливались ярким огнем радуги, золото и сталь горели слепящим пламенем. Я не мог поверить своим глазам. Просто не мог поверить! Спектакль не думал заканчиваться, он близился к безумному финалу.
— Меч п-пророка, — шепнул мне, обернувшись, Томас. Он был очень, очень бледен, цивилизованный американский Томас. До сине-зеленых провалов под глазами, на щеках, в углубившихся морщинах около рта. — Фамильная реликвия семьи Абдалла, подарок короля Фейсала.
Так это в действительности или нет, меня не интересовало. Я жадно наблюдал, все еще не в состоянии поверить, что такое возможно. Шейх Халиль снял куртку, нижнюю рубаху, обнажившись до пояса. На груди его я разглядел еще несколько шрамов. Помолился коротко. Опустился на колени, склонив косматую голову, черную гриву, убрал за спину руки. Абу Абдалла поднял меч над головой.
— Ашхаду алля иляхаилляЛлах ва ашхаду анна Мухам-мадан расулюЛлах! — И опустил со свистом.
По толпе пронесся сдавленный вопль. Отрубленная голова громко стукнула о доски помоста и покатилась к ногам имама. Окровавленное лезвие полыхало еще ярче. Тело Халиля ибн-Исхака, даже не дернувшись, беззвучно повалилось на бок. Тогда Абу Абдалла, отдав меч муджахиду, которого трясло от ужаса, поднял голову шейха обеими руками, приблизил к лицу. Кровь хлынула на белоснежный наряд имама, стекала по предплечьям, заливалась в широкие рукава. Бриллианты часов сияли сквозь алые потоки.
— Прости, брат! — громко произнес Абу Абдалла и крепко поцеловал голову в не успевшие еще посинеть, растрескавшиеся губы. — Покойся с миром!
Не в силах больше выносить зрелище, все рухнули на колени, ткнулись лицами в землю. Наверное, даже для их закаленных нервов это было слишком. Перебор. Террорист Номер Один аккуратно завернул голову в ткань, которой был обмотан меч, и положил рядом с телом. Сказал:
— Похороните его как шахида. — И вдруг, выхватив у муджахида клинок стремительным движением, так что тот отшатнулся, рубанул воздух и взвыл в полную мощь легких:
— Аллаху акбар!!!
— Аллаху акбар!!! — звериным ревом отозвалась толпа, всколыхнувшись яростной силой. Взлетели в воздух стволы автоматов. — Аллаху акбар!!!
И грохнула оглушительная канонада.
— О Боже мой, — одними губами, со страхом произнес Томас, — теперь они пойдут в бой и разорвут врага на куски голыми руками…
Вот по этой напряженной, испуганной интонации я вдруг уловил, точно понял: что-то не так с ним. Не тот, за кого себя выдает, возможно… Или мне все-таки показалось?
Снова — дни ожидания. Длинные, длинные дни. Ничего не происходило. Единственное, что хоть как- то скрашивало скуку, — молитвы. Муджахиды слонялись по лагерю сонными привидениями. Абу Абдалла не показывался. С Томасом общаться не хотелось, лекциями уже сыт был по горло. Навалилась душная тоска. Танюша, дочка — конечно, думал о них постоянно. Ни на секунду не забывал. Тысячу раз задавал вопрос Томасу: как они? что с ними? И тысячу раз получал один и тот же расплывчатый ответ: с ними все в порядке, можете не беспокоиться. Насколько я понял из давних, еще у Марка, разговоров со своими, их держат на какой-то военной базе в песках. Где — понятия не имею. Даже не знаю, в этой ли стране.
Больше всего на свете я мечтал вернуться домой. Избавиться от этого кошмара, прекратить его раз и навсегда. И в то же время… В то же время абсолютно не представлял себе, что будет, когда я вернусь в Москву. Снова напялить костюм офисного служаки и усесться за компьютер? Как-то совершенно в голове не укладывалось. Москва, вообще тот мир, из которого я так неожиданно выпал, представлялись все более нереальными, словно в тумане или во сне. И еще более нереальной представлялась жизнь, которую я там вел. «Нормальная», цивилизованная. Относительно безопасная. Когда я думал об этом, все выглядело чужим, отчужденным… скучным. Пресным. Пошлым. Как будто был много лет сушеной рыбой, таранкой, селедкой, закатанной в жестяную банку, и внезапно чудом ожил, вильнул хвостом, нырнул в морскую воду… Со мной что-то случилось, я не мог еще понять, что именно. Я по-прежнему оставался европейцем, человеком Запада и атеистом, не чувствовал ничего, что связывало бы меня с этой войной, с исламской религией, со всем, что окружало, и все же… Мне казалось, что я стремительно повзрослел. Части души, части личности, до сих пор болтавшиеся отдельно, сами по себе и каждая за себя, соединились, схлопнулись, как хорошо пригнанные детали автомобильного двигателя. Срослись. Во мне возникло нечто цельное, устойчивое, некий твердый стержень, которого так не хватало раньше. Я… как бы это сказать?.. Я мог доверять себе, полагаться на себя. Ощущал… ну, такую глубокую уверенность, что ли. Человек совершенно невоенный, питавший всегда отвращение к насилию, я чувствовал себя комфортно с оружием в руках. Нет, у меня не было желания убивать, конечно. И не было цели, идеи, за которую можно убить. Но… это можно уподобить шарику рулетки, который долго вертится, описывает длинные круги и затем ложится наконец в лунку. Не имеет значения, что за лунка: красная, черная, зеро. Мой бег прекратился. Я стоял в некоей точке, откуда мир воспринимался по-другому. Эта точка была моим местом в мире. Моей собственной человеческой позицией, И я испытывал гордость, что так получилось, что у меня эта позиция есть. Я стал мужчиной. Сильным, злым вооруженным самцом. Меня окружали такие же сильные и злые вооруженные зверюги. Не понимая их языка, я чувствовал с ними бессознательную близость. Во мне забил ключ мощной, хищной энергии. Нет, это не подростковая романтика войны сопливая, совершенно другое. Трудно описать. Словно ты вернулся… банально звучит, к корням, к истокам… Сбросил многослойные маски, перестал притворяться. Перестал быть плюгавым маленьким человечком, колесиком и винтиком всеобщего механизма. Рабом компьютера, телевизора и супермаркетов. Всеобщей бессмысленной суеты. Оплаченного до последней паркетины уюта. Многоруких и многоногих коллективов. Отказался служить системе, которая сама же пожирает тебя, переваривает и извергает. Здесь, в пустыне, пережив настоящее, не сравнимое ни с чем одиночество, я проникся его очарованием. Предоставленный фактически сам себе, лишенный собеседников и уж тем более единомышленников, я испытывал странный покой. Как будто ничего страшного нет в мире, ничего со мной плохого не случится. Словно лежишь на бескрайнем зеленом лугу и глядишь в такое же бескрайнее синее небо. Странно…
Но, как всегда, это только одна сторона медали. Прежнее «я» не умерло, никуда не делось. Присутствовало, жило. Периоды покоя перемежались воспаленной, безумной тревогой. Хотелось бежать куда глаза глядят, затеряться в песках и умереть. Иногда приходило чувство тупой обреченности. Несколько раз я был близок к тому, чтобы вставить ствол автомата себе в рот и выстрелить. Особенно безлунными ночами. Спасали мысли о близких, о своих. Таня, Еж… Не могу их бросить! Очень, очень мне было тяжело. И
