чем добыча, которая сеет раздор.
Связка писем. Одни старые, уже тронутые желтизной. Другие я получила недавно. Варшава. Краков. Гданьск…
Бывают минуты, вот такие, как сейчас. Руки невольно тянутся к этим письмам. И тогда я перебираю их, в который раз перечитываю. Вспоминаю…
Вот первые весточки подруг после возвращения в разрушенные города, на освобожденную родину. Размытые слезами чернила. Крик отчаяния. Перечень родных и близких, — погибших, искалеченных, занесенных бог знает куда смерчем войны. Горечь и слезы. Многоточия красноречивее слов.
А вот недавние письма: «Посылаю рецепт совершенно фантастического крема для лица»… «Диссертация подвигается медленно. Пришлось подзаняться еще и английским»… «У нас снова модны оранжевые тона»…
Такова жизнь.
Но и в спокойный тон последних писем врываются тревожные нотки: «Эта гадина Оберхойзер, подумай только, благоденствует, принимает больных. Сколько еще палачей на свободе! Газет хоть не читай!».
Это тоже письмо женщины. И это тоже жизнь.
Нашей переписке много лет. Правда, теперь письма приходят реже.
В комнате рядом спят мои малыши. У меня семья. Из окон нашего дома видно, как строится, вырастает театр. На моем лице все гуще сетка морщин — сигналы неумолимого времени.
Пишу об этом спокойно — рукой, а не сердцем. Но вот кончается листок, и сердце все больше завладевает пером. Снова вижу мысленным взглядом глаза далеких подруг. Колюче-голубые — Ванды. Карие с искринкой — Хелены. Серые, мягкие — Штефы. Оживают их лица. И уже другие ложатся на бумагу слова. В них много нежности. Да, нежности.
Разве не так бывает с нами на вокзале? Говорим о том — о сем, о разном, а единственно нужные слова приходят после «второго звонка», когда уже времени не остается…
Ванда, Штефа, Хелена. Дорогие вы мои! Было ли то, что мы пережили? Или это только кошмарный сон, кадры чудовищного фильма?
Вот так невольно и вспоминается Равенсбрюк.
Равенсбрюк — «Вороний мост». Равенсбрюк — действительно схоже с вороньим карканьем. Это и был мост. Мост… над рекой крови. Здесь мы и породнились.
Вспоминаю промозглое осеннее утро. Как обычно, нас выстроили на площади перекличек — трижды проклятом аппельплаце. Стриженные, измученные, в рваном полосатом тряпье, мы стояли дрожа от холода.
Неожиданно на плац привезли гору почтовых посылок и сложили штабелями перед строем польского блока. «Что-то затевается», — подумала я.
Стук упавшего тела, слабый крик… Кто-то позади упал. Помочь нельзя. Даже обернуться, взглянуть нельзя.
Появилось лагерное начальство. Над плацем разнеслась необычно спокойная немецкая речь, а потом в тон ей — голос переводчика:
— Вчера в польском блоке обнаружен беспорядок. Это недопустимо. Всякое нарушение порядка влечет за собой наказание виновных. Поэтому комендант лагеря распорядился конфисковать посылки, присланные полькам, и наказать весь их блок.
Долгая пауза.
«Раз в месяц маленькая посылка, — думаю я. — сколько у полек связано с нею надежд. Поддержать больных. Хоть немного утолить голод»…
Кто-то в строю падает. Еще кто-то слева. Их уже не касается перекличка. Они остаются лежать на седом от инея асфальте. Они нужны только для счета.
Снова разносится немецкая речь. Она еще мягче, еще вкрадчивее:
— Ротармистки! (Это уже к нам). От вас отказался даже Красный Крест! Но мы, немцы, руководствуясь принципами гуманности, передаем вам посылки, конфискованные у полек. Вам, ротармистки. Не бойтесь. Это — наш подарок.
«Надо же, — думаю я взволнованно:- здесь, на плацу, мы не сможем сговориться…»
А тем временем эсэсовки уже перетаскивают посылки к строю нашей колонны. Швыряют ящики. Один разбился — по асфальту покатилась консервная банка, вывалились кубики сахара, пакетик с галетами. Давно невиданная снедь. Не в силах отвести от нее взгляда, я глотаю годную слюну.
Упал еще кто-то.
Началась, наконец, перекличка. В нашей колонне счет живых оборвался на цифре 382. («Что же это, — проносится в голове. — Ведь совсем недавно нас было 704»).
К сердцу подступает холод. «Знай мы об этом раньше, организация решила бы, как быть…»
Снова из громкоговорителя:
— Русские! После пересчета вы забираете посылки и маршируете в бараки! Приятного аппетита!
— Мы не возьмем посылок! — раздается знакомый низкий голос нашей «мамы». Раздается, словно выстрел.
Эсэсовки забегали.
— Эту — в карцер! А мы сейчас посмотрим. Кто хочет получить посылку — шаг вперед! Тишина.
— Повторяю: кто хочет получить посылку, пусть сделает шаг вперед. Разрешается выбрать любую.
Какое тяжелое висит молчание… И вдруг… Неужели?
Нет, это не шаг вперед. Это еще кто-то сделал шаг в вечность…
Старшая надсмотрщица подходит к нашей правофланговой. Это Мария — военфельдшер из Севастополя. Она еще не член нашей организации. Ей голос «мамы» — не закон…
— Ты отказываешься от подарка? Отвечай!
Ответа не слышно. Зато слышен звук пощечины.
Эсэсовка подходит к самой старшей из нас — Ольге Васильевне. После воспаления легких она еле держится на ногах. Белая как мел. Черные провалы запавших глаз… Неужели и ее ударит эта зверюга с лицом звезды?
И снова. Вопрос. Молчание. Пощечина…
Моя щека горит. Я вздрагиваю от каждого удара, который обрушивается на подруг. Я вздрагиваю и съеживаюсь от каждого удара. Но по мере того, как эсэсовки удаляются к другим шеренгам, а строй наш остается недвижим, я незаметно для себя выпрямляюсь. Все во мне наполняется радостью. Хочется смеяться и петь. И еще: хоть краешком глаза увидеть, что делается в строю полек, француженок, чешек.
А за спиной продолжается: «Берешь посылку?» Секунда тишины. Удар. И так — до последнего человека в строю.
В тот день нас оставили без еды. Назавтра после пересчета до позднего вечера мы выстояли штраф.
Мы стояли как на параде.
* * *
Связка писем. Воспоминания — мрачные и светлые. Светлее всех — минута нашей встречи после штрафа Мы молча держались за руки и сквозь слезы смотрели друг на друга. Даже полузнакомые стали в эту минуту старыми друзьями. Без клятв. Навсегда.
ПЕТУШОК
