застыл, как громом пораженный, а затем дрожащими руками бросился расчищать проступившее изображение. Куски штукатурки и сухая дранка словно только и мечтали, что осыпаться. Не прошло и полутора ор, как Его Преподобие, замерев от благоговейного восторга, стоял пред суровым мужским ликом.
Это был Кастигатор-Судия, строгий и неумолимый, скорбящий по тому, кому вынесен приговор, но уверенный в своей правоте. Изображение было слишком велико для этой комнаты, к тому же явно было неполным, и Илларион догадался, что некогда это помещение являлось частью храма и лишь затем было приспособлено под земные нужды ордена. И еще Его Преподобие понял, что должен восстановить святыню и сделать ее доступной для всех. Он переедет в другое здание, ибо негоже смертному жить в храме, тем более в таком. Но сколько же лет этой фреске?! Наверняка она была написана задолго до Анхеля, а краски даже не потускнели…
Авира была красивым городом и, если уж на то пошло, ненамного младше Мунта. Раскинувшаяся на двух берегах не слишком полноводной, но отнюдь не захудалой реки Хары, она с 2502 года являлась столицей Ифраны, самочинно отложившейся от Арции. Впрочем, бывшая империя продолжала упрямо считать Ифрану своей провинцией. При Шарле Длинном и Франциске Грубом было не до возвращения потерянного, но, когда сначала Пьер Третий, а затем его внук Филипп покончили сначала с бунтовщиками, а потом и с голодом, взгляды Мунта вновь обратились на юг.
В 2747 году Филипп Третий, приведший остатки империи в порядок, счел уместным взяться за возвращение утраченных земель. С Фронтерой проблем не случилось. Тамошний герцог, находящийся в постоянной склоке с Таяной, не пожелал воевать еще и с Арцией и с готовностью принес вассальную присягу. Другое дело, что для фронтерцев, живших между двух огней, клятвы не имели никакого значения, особенно если тот, кому она была дана, ослабевал. Филиппа Третьего Фронтера тоже не слишком заботила, с тех пор как по требованию Церкви были разорваны все связи с таянскими еретиками (а может, это таянцы захлопнули дверь перед носом соседей), северо-восток Арции превратился в отпетое захолустье, служащее источником вечных, но не смертельных неприятностей. Другое дело южные провинции с их виноградниками, апельсиновыми рощами, умелыми ремесленниками и выходом к морю. Удовлетворившись обещанием господаря Зенона воздержаться от набегов на арцийские замки (слово фронтерцы сдержали, потому что как раз в это лето у них произошла очередная неприятность с Таяной и им стало не до бесчинств на западных рубежах), Филипп перешел Табит и вступил в Ифрану. Война шла успешно.
Проживи король еще лет пять или же не умри в сравнительно молодом возрасте его старший сын и наследник, Ифрана скорее всего вернулась бы в лоно Арции, но Филипп умер, а его потомство оказалось не в состоянии довершить начатое. И все из-за того, что наследство распределилось наихудшим для Арции способом. Корона и власть достались внуку короля Этьену, тихому, нерешительному человеку, воинский талант унаследовал младший из принцев, Эдмон Тагэре, успешно командовавший армиями, но абсолютно не владеющий даром интриги, к чему был склонен его брат Жан Лумэн. Оказавшийся же старшим в роду герцог Лионель Ларрэн больше всего на свете хотел покоя и закрывал глаза на творящееся у него под носом. В результате Этьен лишился сначала трона, а потом и жизни. На престоле обосновались Лумэны, озабоченные не столько тем, чтобы вернуть Арции былую славу, сколько тем, чтобы удержать им не принадлежащее. Когда же Пьер Пятый, хоть как-то разбиравшийся в военном деле, погиб и власть по сути перешла к Фарбье, которых волновали лишь собственные дела, стало вовсе худо. Речь шла уже не о том, чтобы вернуть потерянное, а о том, чтобы не допустить новых потерь.
Конечно, были в Арции и воины, и полководцы – те же Тагэре и Мальвани, которые не только не уступали ифранийским военачальникам, но и превосходили их на голову. Но сам Тагэре о своих правах не говорил, за него это делали другие, первым из которых был старик ре Фло. Жан Фарбье заставил безумного короля подписать акт, согласно которому сын Фарбье Жиль объявлялся вопреки всем законам наследником престола. Но Арция знала, кто имеет право на корону, а армия настойчиво требовала вернуть в армию Тагэре и Мальвани, которые смогли бы исправить положение. На это Фарбье пойти не мог, не мог он и удержать в повиновении множество озлобленных неудачами вооруженных людей, презирающих безумного короля и ненавидящих временщика. Единственным выходом было добиться мира и распустить армию, набрав для обеспечения собственной безопасности наемников во Фронтере и Эскоте.
К несчастью, мир с Ифраной означал войну с Дианой, так как для арцийской бланкиссимы ее ифранская сестра была тем же, чем для Фарбье – Тагэре. Фарбье боялся своей любовницы, но Шарля боялся больше, потому и решился тайно написать ифранскому королю Жозефу, в первый раз назвав его «Величеством». Именно это письмо, с тщанием завернутое в промасленную кожу и помещенное в специальный нагрудник, привез в Авиру переодетый простым нобилем младший брат Фарбье Эдвар.
Теперь следовало решать, к кому направиться. Выбор был небогат. Просить помощи у бланкиссимы Елены не следовало: она-то поможет, но как бы Диана за это голову не свернула. Можно было попробовать пробиться к королю Жозефу, но тут предстояло раньше времени раскрыть карты, и не было никакой уверенности, что кто-то из придворных не озаботится донести тем, кому до поры до времени о затее Фарбье знать не обязательно. И Жан, и сам Эдвар склонялись к третьему варианту: поговорить с кузеном короля герцогом Эркюлем Саррижским, у которого была дочь Агнеса, три года как вступившая в брачный возраст. Саррижи были слишком знатны, чтобы позволить себе мезальянс с кем-то ниже герцога, но недостаточно влиятельны, чтобы рассчитывать на партию с принцем крови и тем более с королем. Именно поэтому выбор Фарбье и остановился на Эркюле. Он должен проглотить приманку.
Герцогский дворец находился на самом берегу Хары, и флаг с двумя перекрещенными на малиновом поле павлиньими перьями лениво трепыхался под легким ветерком. Хвала святой Циале, Сарриж был дома.
– Ты звал меня, Владыко, – инок в темно-зеленой эрастианской рясе смиренно, но не заискивающе склонил голову.
– Входи, чадо, – Никодим, настоятель обители святого Эрасти Гидалского, приветливо кивнул, – входи и садись. Впереди у нас долгий разговор.
Инок сел, всем своим видом выразив готовность внимать. Владыка Никодим молчал, пристально разглядывая лицо человека, избранного им своим преемником. Иеромонах Иоанн был среднего роста и крепкого сложения, красотой не отличался, но лицо имел хорошее, а в небольших темно-серых глазах светился недюжинный ум. Правда, в обители Иоанн пробыл не столь уж и много, всего одиннадцать лет, другие могут не понять. И все же владыка был убежден, что поступает правильно.
