Старших герцогиня выкормила сама, младший был отдан кормилице, и никакие доводы примчавшегося в Эльту Старого Медведя не помогали. Тесть жалел Эстелу и сочувствовал Шарлю. Сам герцог не сомневался, что старик провел собственное расследование случившегося и с горечью убедился, что всему виной неосторожность его собственной дочери и удар головой, благодаря которому ее дурацкая ревность превратилась в нечто реальное.
Родственники-то поверили, а вот сам Шарль прекрасно знал, что виноват. Душа Тагэре рвалась в Фей- Вэйю, но он не мог оставить гостей, да и спешить было некуда. То, что случилось, уже случилось. Новорожденный сын мог умереть в любое мгновенье, и уж проводить-то его в последний путь отец был обязан. И еще он был горд за старших детей. Жоффруа был еще слишком мал, как и девочки, но Филипп с Эдмоном переживали за маленького калеку, особенно Эдмон. Он родился здоровым и никогда ничем не болел, но несчастье с братом воспринял на удивление остро. Просыпаясь, он первым делом мчался в отведенные кормилице комнаты, отдавал ей причитающиеся ему самому сласти, до которых был большим охотником, приставал к медикусу с расспросами. Филипп был посуше, но и он от брата не шарахался, а вот самому герцогу каждый визит отдавался болью, которую удавалось скрывать лишь с большим трудом, а может, и не удавалось, просто и слуги и воины с уважением относились к чужому горю.
Как бы то ни было, ребенку следовало дать имя, причем до положенного срока. Если нет уверенности, что дитя проживет месяц и один день, следует его наречь сразу же, дабы безымянная душа навеки не затерялась на Серых Равнинах.
Праздник Приятия[73] вышел невеселый. Эстела отказывалась взять ребенка, и только вмешательство Старого Медведя заставило герцогиню соблюсти приличия. Одетый в фамильные цвета герцог был бледен как полотно. Он с непроницаемым лицом принял сына из рук матери и держал его все то время, которое потребовалось старенькому замковому клирику для обязательных молитв. Когда же наступил черед именования и отец Артур спросил герцога об имени, тот четко произнес: Шарль- Руис-Александр. Клирик беспрекословно повторил имена трижды, касаясь смоченным в благовонном масле пальцем лба, сердца и правой руки ребенка, но окружающие воззрились на Шарля Тагэре в несказанном удивлении. Согласно приметам, дать свое имя уроду, который к тому же может умереть, не прожив и месяца, значит чуть ли не добровольно передать себя в лапы смерти, причем лютой. Что до двух других имен, то святого Руиса потихонечку вытесняли из Книги Книг, да и Александр имя хоть и хорошее, но какое- то не арцийское. Однако сказанного не вернешь, и новорожденный отныне и навсегда становился Шарлем- Руисом-Александром.
Разумеется, Старый Медведь вечером не преминул спросить зятя, что означает его странный выбор, на что Шарль совершенно честно ответил, что своим именем решил поделиться с сыном, так как это то немногое, что он может для него сделать. Что до двух других имен, то они сорвались с его губ чуть ли не помимо его воли, он не собирался их называть и не понимает, как это вышло.
– Бывает, – кивнул большой головой тесть, – ну что ж, назвал так назвал. Может, эти святые, в благодарность, что о них вспомнили, как-нибудь да помогут…
И святые помогли. Во всяком случае, мальчик выжил. Крепким его назвать было нельзя, но и умирать он не собирался. Родичи уехали, и Шарль понял, что никто его не осудит, если он съездит в Фей-Вэйю со вкладом для монастыря. Анастазию в Тагэре полюбили, а в сравнении с вновь прибывшей наперсницей синеглазая циалианочка и вовсе казалась ангелом господним. То, что Шарль Тагэре никогда не забывает своих людей, знали все, так что его желание съездить в Фей-Вэйю никого не удивило, тем паче, когда в дом пришла такая беда, поневоле начнешь жертвовать монастырям. Вообще-то, это должна была сделать Эстела, но герцогиня, по всеобщему мнению, была малость «не в себе», так что на Шарля свалились и ее обязанности. К тому же в замке полагали, что монсигнору неплохо бы развеяться, а дорога, она всегда дорога…
Герцог ускакал холодным предзимним утром, взяв с собой две сотни воинов. Дороги Арции для Тагэре были опасны, и Шарло не собирался вновь оказаться в ловушке, однако на сей раз охоты не было. Фей-Вэйи достигли благополучно. Настоятельница отсутствовала, но замещавшая ее бланкиссима Агриппина, про которую Тагэре немало слышал, кудахча и причитая, провела его в сад.
Весной, когда цвели яблони, здесь было невероятно красиво, но сейчас выступающие из тумана приземистые растрепанные стволы казались больными и озлобленными. Герцог медленно прогуливался по аллеям. Туман гасил звуки, и он услышал легкие шаги, когда Сола была уже совсем близко.
Она была в таком же белом плаще с капюшоном, в каком он увидел ее впервые у ворот Тагэре. Сам не понимая, что делает, герцог стремительно обнял ее и привлек к себе. Она не сопротивлялась. Так они и стояли, прижавшись к друг другу, ничего не видя и не слыша. Женщина опомнилась первой и попробовала высвободиться, но Тагэре не разжал рук. Сола вздрогнула, но свои попытки прекратила, вновь спрятав лицо на груди Шарля. Из забытья их вывела наглая черная птица, слетевшая на стоящее неподалеку дерево и разразившаяся сварливыми скрипучими криками. Мужчина и женщина вздрогнули от неожиданности и отступили на шаг друг от друга. Капюшон Солы упал, и Шарль увидел бледное лицо, обрамленное черными прядками, которые в напоенном влагой воздухе завились колечками.
– Сола, – он заговорил первым, – прости меня, что я опоздал… Именно в тот день…
– Я знаю, – женщина кивнула, – бланкиссима показала мне письмо, – я дура… Как я могла тебе не поверить…
– Могла, – герцог взял ее руки в свои, они были ледяными, – ты была совсем одна, в голову могло прийти все, что угодно… Проклятый! Мы перерыли все окрестности, добрались до самых гор, и ничего… А ты оказалась здесь, в единственном месте, где тебя не искали… Сола, ты здорова?
– Да, – у нее еще нашлось силы кивнуть, а потом из глаз хлынули слезы, которые она клялась никогда больше не проливать.
– Ты не врешь? – Он рывком подтянул ее к себе и увидел в глазах неизбывную муку. – Врешь… Что-то случилось… Тебе плохо? Агриппина ничего не подозревает?
– Ей нечего подозревать, – с горьким смешком, удивительно ей неидущим, откликнулась Сола. – Я обезумела… Я думала, ты меня бросил, хотела умереть, но боялась позора и после смерти… Шарло… Я пустила в ход магию, чтоб избавиться от ребенка.
– Магию? – Теперь вздрогнул герцог. – Но разве ты… Разве ты что-то знаешь?
– Мало, – теперь Сола говорила быстро, словно боясь, что он с отвращением повернется и навсегда уйдет, – очень мало… Я даже не знала, что что-то могу, но, наверное, страх и… Я ненавидела тогда и себя, и тебя, это помогло… Это было заклятие смерти, я отдала ей еще не возникшую жизнь… Это было так страшно, Шарль, так страшно и так больно… Я хотела остановиться, правда, хотела. Но уже не смогла… А потом твое письмо… Ты не предал… Я – неблагодарная дрянь, Шарло… Убийца, ведьма, я…
– Ты – маленькая дурочка, – губы герцога коснулись синих глаз, – бедная маленькая дурочка… Святой Эрасти, сколько же ты перенесла, сотня рыцарей не выдержит… Что же нам теперь делать?
