если кто и вправе укорить Августа Штанцлера, так это Повелитель Скал, согласившийся с его доводами и готовившийся умереть, чтобы жили другие, но Ричард Окделл не обвиняет, обвиняет скрывавшийся в Агарисе Эпинэ…
– Назовите свое имя. – Гуэций встречает свидетелей одним и тем же вопросом, и все же в подобном обращении к тому, перед кем раньше вставал, есть что-то оскорбительное. К счастью, военные живут по другим законам, для них главное не бумаги, а Честь.
– Я – Август, второй граф Штанцлер, – спокойно произнес бывший кансилльер, ничем не выказывая ни возмущения, ни страха.
– Поднимитесь на кафедру и принесите присягу. – Кортней бубнил, не поднимая головы от бумаг, и Ричард готов был поклясться, что гуэцию не по себе.
– Именем Создателя, жизнью государя и своей Честью клянусь говорить правду, и да буду я проклят во веки веков и отринут Рассветом, если солгу. – Рука эра Августа спокойно легла на обложку Эсператии, но клятва была не нужна, Штанцлер лгал только врагам. Чтобы спасти друзей.
– Суд принимает вашу присягу, – с расстановкой произнес супрем. – Господин обвинитель, этот человек будет правдив. Спрашивайте его.
– Да, господин гуэций. – А вот маленькому прокурору нравится допрашивать тех, на кого он еще вчера смотрел снизу вверх. Нет ничего хуже поднявшихся из грязи. Казалось бы, Франциск и его свора это доказали, но благородство не думает о подлости. Альдо возвысил мелкого ординара и ждет благодарности, дождется ли?
– Господин Штанцлер, – Фанч-Джаррик, не мигая, уставился на спокойного старого человека, – вы восемнадцать лет занимали должность кансилльера при дворе Олларов, следовательно, вам известны истинный размер и подоплека всех имевших место беззаконий?
– Я ввел бы Высокий Суд в заблуждение, если б это подтвердил. – Голос бывшего кансилльера звучал устало и спокойно. – О многом я узнавал тогда, когда уже ничего нельзя было изменить. Да, о чем-то я догадывался, что-то выведывал у людей, облеченных ббльшим доверием, но я вряд ли смогу полностью удовлетворить любознательность Высокого Суда. Увы, меньше кансилльера при дворе последнего Оллара значила только королева и, как это ни чудовищно звучит, сам Фердинанд, не принявший за свою жизнь ни единого самостоятельного решения.
– Иными словами, – быстро произнес Фанч-Джаррик, – вы утверждаете, что Фердинанд Оллар являлся лишь орудием в руках правивших его именем вельмож?
Август Штанцлер негромко вздохнул:
– Можно сказать и так. Я, по крайней мере, ему не судья. Несчастный сын несчастной матери! Фердинанд родился лавочником в душе, а ему пришлось сесть на трон. Он был слишком слаб, чтоб говорить «нет» окружавшим его хищникам. Оллар виновен в слабости, но не в жестокости; в отсутствии способностей, но не в коварстве и злонравии.
– В таком случае, – вмешался в допрос Кортней, – кто несет ответственность за пролитую в Надоре, Борне, Эпинэ, Варасте кровь? За Октавианские погромы, казни невинных и иные преступления, творившиеся именем Фердинанда Оллара?
Бывший кансилльер медленно повернулся, он и раньше жаловался на боли в спине:
– В Талиге все решали сначала Штефан Ноймаринен и Алваро Алва, затем Квентин Дорак, Рудольф Ноймаринен и Рокэ Алва. Последние шесть лет Ноймаринен от дел отошел.
– А супруга Фердинанда Оллара? – деловито уточнил Фанч-Джаррик, вызвав у Дика желание ухватить недомерка за зеленый шиворот. – Не ее ли обусловленным некоторыми подробностями частной жизни влиянием объясняется всесилие Рокэ Алвы?
– Никоим образом, – отрезал эр Август, позабыв, что он не более чем узник. – Ее Величество… Катарина Ариго обладает честнейшей и чистейшей душой. По сути и она, и я были заложниками и отступным, которое Дорак платил странам Золотого Договора. Неудивительно, что мы сблизились. Я всю жизнь мечтал о дочери, о такой дочери… Мне сказали, что Катарина Ариго больна и не может подняться на свидетельское место. Что ж, тогда я поклянусь, что эта женщина никому в своей жизни не причинила зла. Она жила в муках и унижении, ее жизни угрожала опасность, а она молилась не только о спасении друзей, но и о врагах. О том, чтоб Создатель открыл им истину и разбудил в них совесть…
– Господин Штанцлер, – что-то писавший супрем отложил бумаги, – что вам известно о происхождении признанного Олларами наследником малолетнего Карла и его сестер? И о насилии, коему подвергалась госпожа Оллар?
– О том, как это было, знают лишь сама госпожа Оллар, ее супруг и… еще один человек. Я видел, что она более чем несчастна в браке. Большего без разрешения Ее Величества я сказать не могу. К тому же это будет лишь пересказ чужих слов, что, насколько я помню, допускается, лишь когда речь идет об умерших и находящихся в длительном отсутствии.
– Это так, – подтвердил Фанч-Джаррик, хотя его никто не спрашивал, – и я прошу Высокий Суд для прояснения этого вопроса повторно допросить свидетеля Оллара.
– Высокий Суд разрешает сделать это после окончания первичных допросов, – принял решение гуэций. – Господин Штанцлер, верно ли я понимаю, что вы не считаете Фердинанда Оллара дееспособным и всю вину за то, что творилось его именем, возлагаете на временщиков, в частности на подсудимого?
– Да, господин гуэций, – подтвердил Штанцлер. – Но вина Квентина Дорака неизмеримо выше. Говоря же о подсудимом, я должен подчеркнуть, что он уже длительное время находится в состоянии, которое требует лекарского освидетельствования.
– Это решит Высокий Суд, – отрезал супрем, – но мы учтем ваши показания. Итак, известно ли вам о заговоре Квентина Дорака, имевшем целью уничтожение Людей Чести и сторонников эсператистской веры, и участвовал ли в оном заговоре подсудимый?
– Высокий Суд поставил меня в сложное положение, – задумчиво произнес Штанцлер. – Я не был непосредственным свидетелем Октавианской ночи и не являлся доверенным лицом Дорака и Алвы. Мой рассказ во многом будет основан на умозаключениях и пересказе чужих слов.
– Высокий Суд примет это во внимание, – кивнул Кортней. – Начинайте.
– В начале весны Катарина Оллар заметила, что ее супруг угнетен. Это была дурная примета:
