Каменец-Подольская градская полиция донесла губернскому правлению, что преступники Устим Кармалюк и Данило Хрон «наказаны и 16-го ноября 1818 года за надлежащею экипировкою и выдачею на путевое продовольствие кормовых денег отправлены в Иркутское губернское правление для употребления в каторжную работу».
В СИБИРЬ
Труть кайдани, ниють рани,
Мороз дошкуляє,
А Кармалюк, добрий хлопець,
Ще й пiсню спiває…
Сквозь сон Устим слышит: барабан бьет зарю. Во всех углах тюремной казармы кричат конвойные:
— Вставай!
— Быстрее поворачивайся!
— Строиться!
Не успевает Устам отодрать примерзший к нарам тулуп, как барабан уже грохочет: в дорогу собирайся! За ночь так промерзли, что зуб на зуб не попадает. Путаясь в толпе арестантов — все толкаются, стараясь хоть немного согреться, — Устим выходит в заваленный снегом двор тюрьмы. Ветер ударяет в лицо колючей снежной пылью, мороз обжигает кожу. Устим, придерживая рукой цепь кандалов, чтобы холодным железом не обжечь щеку, трет рукавицей нос. Недоглядел накануне, и нос прихватило немного морозом, теперь уж беречь нужно.
Темно. Дотащились вчера до этапной тюрьмы только в двенадцатом часу ночи. Пока смели снег с нар да улеглись, ни уснуть толком не удалось, ни отдохнуть. А о том, чтобы согреться, и разговору нет. Печи топят, экономя дрова, перед самым приходом партии. Трубу, значит, не закрывай, а то вмиг упьешься угара до смерти. И гуляет по казарме-сараю, как по улице, ветер, припорашивая снежной пылью арестантов. Наконец утихает звон кандалов, смолкает ругань. Да глохнет и барабан.
— А чтоб ты треснул, окаянный! — ругаются арестанты.
Опять начальство что-то придумало. И точно: раздается команда:
— Полы драить! Нары мыть!
Все знают: никто тех нар и полов не мыл со дня постройки этапа и мыть не будет. Но надо же содрать гостеприимным хозяевам с постояльцев. А то, ишь, какие умные: переночевали, нагадили — и айда. Нет, платите, голубчики. А не хотите — вот вам швабра, вот холодная вода. Шаркнешь этой шваброй разок- другой, а она уже оледенела. Вот и драйте, коли совести не имеете.
Староста идет на переговоры. Долго торгуются. Арестанты пляшут, коченея от холода, бряцая накаленными морозом и оттого чисто звенящими кандалами. Наконец объявляют: по грошу с рыла. Берите, чтоб вас холера прибрала! Барабан просыпается, бьет генерал-марш. Часовые открывают ворота, и партия двигается в путь. Впереди идут ссыльнокаторжные, за ними — ссыльнопереселенцы. Они в отличие от каторжных без ножных кандалов, но прикованы за руки к цепи по четверо. Замыкает эту скрученную цепями толпу обоз. На санях меж мешков багажа дрожат от лютого холода женщины и дети, идущие за мужьями и отцами на поселение. Впереди и сзади конвойные — солдаты, верховые казаки. Вот и попробуй выскользнуть из этих железных пут.
Ноги посинели, опухли, кожа до крови стерлась. А пути ведь и конца не видно. Еще и Вятской губернии не миновали, а где же тот Иркутск? Бывалые люди говорят, что всю зиму туда партия тащиться будет. Шагает Устим в Сибирь и примечает путь назад, в родную Подолию. Кандалы еще в Каменец-Подольске подпилены и искусно свинцом заделаны. Стукнуть только камнем — и выбрасывай в кусты. А это уже половина дела. У Данилы такие же кандалы. Вдвоем-то бежать, да еще с верным другом, куда легче.
Бежать мечтают все. Об этом только и разговоров. Но уверяют: бежать с этапа невозможно. Кроме всех других трудностей, на пути стоят и товарищи. Им невыгодно, чтобы кто-то бежал, ибо все начальники конвоев, принимая партию, предупреждают:
— Идите, ребята, как хотите. Но глядите: чтобы ни одного беглого не было. Если упустите хоть одного — всех к цепи прикую! Никому нет расчета идти из-за вас под суд.
А Кармалюку нет расчета идти в Иркутск. Тянуть лямку каторжника он не собирается, убежать же оттуда будет еще труднее, чем из Вятской губернии. Все на этой кандальной дороге построено так, чтобы не упустить беглого арестанта, чтобы поймать беглеца. И каждый лишний шаг — новая и новая опасность, которую нужно будет преодолевать, возвращаясь назад.
Партия вступает в город. Все оживляются. Прапорщик — за определенную мзду — разрешил конвойным, которым тоже уплачено, провести арестантов за подаянием. Отбирается группа опытных — все пойдет потом в артельную кассу — в этом деле арестантов, и бредут они по улицам города, распевая «Милосердную», кормящую их всю дорогу. Без шапок, с обритыми наполовину головами тянут арестанты как-то вразнобой, с подвывом:
Заунывными голосами тянут арестанты, сопровождая пение свое умышленно громким позвякиванием кандалов:
И стучат медяки о ржавое дно кружки. Народ знает: на воле копейка дорога, а в тюрьме ей и цены нет. Тут ты не под замком, не под ружьем, и то всяк норовит с тебя шкуру содрать. А там, поди уж, и совсем не стесняются. Там последний кусок изо рта выхватывают. Но ведь от тюрьмы да от сумы никто не отрекайся! И копейки, краюхи хлеба — все несут люди в арестантскую сумку, зная, что на казенных харчах те давно бы уже ноги протянули. Арестанту дается десять копеек на день, и на том забота о нем кончается. Может ли он что-нибудь купить за эти гроши, то уже никого не интересует. А на пути попадается больше таких деревень, где мужики сами голодают, сами смотрят, кто бы им сухарь дал. И воют арестанты волками от голодухи, едва передвигая ноги. И редеет партия, оставляя на этапах умирающих от истощения и болезней.
Как вышел Устим на тракт кандальный, как глянул: мать честная! Народу-то, народу сколько валит в Сибирь. И кого ни спроси, один ответ: вольнее пожить хотелось. Или терпение лопнуло: дал мучителю сдачи и зазвенел кандалами. Это все идут люди, для которых воля дороже всего на свете. Их-то и боятся как огня паны, их-то и хоронят в снежных могилах Сибири.
Вот шагает рядом с Кармалюком орловский мужичок. Устим спрашивает его:
— За что вечную дали?
— Разорил барин, язви его душу! — сердито отвечает мужичок. — Детей продал, жена от немилосердных побоев умерла. А, думаю, пойду и я за нею, да и тебе, окаянная твоя душа, хоть малость
