насолю. Убрали, значит, весь урожай, сложили скирды на току, а я и поднес огоньку… А ты, братец, по какой причине часы потерял, а цепочкой обзавелся?
— По той же.
— И мора на них нет!
С земляками не разминуться. Одни землемера побили, приехавшего отрезать у них землю; другие просто убежали, спасаясь от смерти под панскими розгами, их поймали и, как бродяг, гонят в Сибирь.
— У нас уже вторая хата — пустка, — рассказывает мужик из села Женышкивцев.
— Куда же ушли?
— В Бессарабию. Я тоже подался туда, место подобрал. Да когда вернулся за семьей, гайдуки графа Сераковского и схватили меня…
В селе Подвысоком взбунтовались мужики; губернатор прислал солдат, и теперь вот гонят их в Сибирь на веки вечные.
— Почти пол села арестовали и угнали, — рассказывает молодой парень. — Да наши все равно не смирятся, до царя дойдут, а правды добьются. Все наше село еще граф Потоцкий освободил от панщины и перевел на оброк, а новый пан опять свое гнет. Но не согнет он наших мужиков.
Из Херсонщины, той самой Херсонской губернии, куда бежали мужики искать землю и волю, брело в Сибирь все село Жуково. Жуковцы встретили косами и вилами солдат, присланных выгонять их на панщину. Завязался бой, в котором было убито одиннадцать человек и ранено двенадцать.
Жуковцы долго рассказывали, как они дрались с солдатами, как их вязали, пороли, судили. А Устим слушал их и думал: «Нет, открытой войной на панов идти — значит глупо подставлять голову под пулю. Нужно громить их так, как громили гайдамаки, пока не набрали сил: налетел, поджег — и скрылся. А когда отряды разойдутся по всей Подолии, тогда ни один пан не усидит в своем доме».
Как день — так и до Иркутска на тридцать верст ближе. А по мере того как партия уходит все дальше, и строгостей меньше. Это и понятно. Сотни верст заснеженной дороги, легшей за спиной, не менее крепкая цепь, чем та, которой скованы арестанты. И морозы давят, и метели крутят такие, что одних только каторжников и не считается за грех выгонять из жилья. Есть обмороженные? Оставить на этапе, а остальные дальше шагом марш. Иногда и конвойные вопят, и прапорщику Синельникову, видать, не велика охота вылезать из-под теплого одеяла и мерзнуть весь день в санях, да служба. Приказано — гони и не рассуждай, хоть до Иркутска и всех растеряешь. Это не твоя забота. Были бы акты: где кого похоронил, где кого умирать оставил…
Да и велика же эта Вятская губерния! Звенят-звенят каторжники кандалами, а ей все конца и краю не видно. В Перитине, говорят, дневка положена. Этапная тюрьма там что твой ледник, но все можно будет хоть дух перевести. А может… Об этом тайном «может» Устим думает, входя в ворота каждого этапа. В пути — в этом он уже убедился — бежать никак нельзя. Там ты постоянно на глазах у конвоя. Нужно, значит, где-то в тюрьме найти щель. Но что же можно сделать за ночь, сидя за десятью замками в сарае-казарме. Вот если бы побыть там хоть деньков несколько да осмотреться. И когда Устим услышал, что в Перитине будет остановка, то так обрадовался, точно вдруг открыл путь побега.
Трудно этапу надолго остановиться. Но коль он уже по какой-то причине остановился, то не менее трудно ему и с места тронуться. А тут, на счастье всех, так замело, что света божьего не видать. «Слава тебе господи, — крестились каторжники, — услышал ты наши молитвы». Но радовались арестанты недолго: в казармах перитинского этапа стояла такая холодина, что каждое утро шесть, семь, а то и десять человек выволакивали, складывали на сани, как дрова, и вывозили в тайгу, где была еще с осени заготовлена яма, в которую всю зиму сваливали трупы замерзших и умерших от болезней арестантов. Их присыпало там снегом, а весной, когда оттаивала земля, яму зарывали, чтобы выкопать рядом другую. А когда на этапах свирепствовал тиф, случалось, и летом рыли такие, как говорили арестанты, адовые могилы. И бывалые бродяги, исходившие Сибирь, вдоль и поперек, поучали:
— Каторгу отбыть, ежели срок установлен, еще не штука. А вот дойти до нее по этим тифозным, по этим морозным этапам, на то надобно иметь особое счастье…
— Да, этапы эти, брат, хуже шпицрутенов: хоть там и закатают тебя до смерти, да за два часа. А здесь тебя год морят голодом, тифом да холодом.
Померзли две ночи в казармах перитинского этапа, и опять барабан забил генерал-марш. Но выстроенная во дворе колонна оборванных, изможденных, промерзших до мозга костей арестантов, закованных сверх того еще и в кандалы, не двинулась с места. Как ни пересчитывали прапорщик Синельников и унтеры — двоих не хватало. Проверили по спискам, и оказалось: исчезли Кармалюк и Хрон. Как ушли? Когда? Это для всех было загадкой.
— Чисто сработали! — восхищались земляки.
— Чисто-то чисто, да не уйти им далеко, — говорил орловский мужичок. — Право слово! Пошатаются по тайге и явятся с повинной, спасаясь от голодной смерти. А не явятся, то ищите их весной, когда снега стают. Такие случаи уже бывали. Вырвутся из этапа, да и протянут ноги где-то в сугробе. Нет, бежать в такую холодину — это отчаянная затея.
— Не горюй о них! Они воробьи стреляные. Их на мякине не проведешь. А ежели ты умнее их, то скажи мне вот что: как они ушли? А? Не хватает ума загадку эту решить? А у Кармалюка хватило! А ежели у них хватило ума отсюда улизнуть, то хватит и пробраться куда следует.
— Одно слово — молодцы! Пролезли, как тот верблюд, в ушко иголки. Да поможет им бог в пути…
Несколько дней отправляли солдат и казаков на поиски беглецов, и партия с замиранием сердца ждала возвращения погони. Спорили: поймают или нет? Но проигрывали третий день те, кто уверял, что поймают. А тут барабан забил генерал-марш. Прощай, Перитино, пошли дальше. Перехода четыре еще оглядывались — не везут ли? — но беглецов точно и в самом деле где-то снегом замело.
БОЙ СО ШЛЯХТОЙ
Як пани цеє почули,
Не один жахнувся,
Що й Кармалюк iз Cибipy
До нас повернувся…
В Каменец-Подольскую градскую полицию 3 июля 1819 года прибыл пакет, щедро облепленный сургучом. Когда его вскрыли, то он произвел впечатление разорвавшейся бомбы.
— Кармалюк опять бежал!
«Казанский ордонанс-гауз, с возвращением открытого листа и при нем шнуровой книги, учиненной на записку прихода и расхода денег, отпущенных на путевое продовольствие», уведомлял, что Кармалюк «учинил побег из путевой тюрьмы». Прилагалось описание его примет, в котором многое было переврано.
В то время когда полиция читала это послание, Кармалюк был уже на Подолии в селе Французовке. В родные места он сразу не пошел, ибо знал: власти, получив известие о побеге, прежде всего будут искать его на родине.
Вместе с Данилом Хроном, Иваном Черноморцем — тоже беглым рекрутом — и крестьянами села Французовки Кармалюк сделал несколько нападений на шляхтичей. А когда облавы в окрестностях Головчинцев прекратились, он перешел в родные места. Сначала тайно, а потом все более открыто он навещал семью, помогал жене по хозяйству. И вообще вел себя довольно мирно. Его никто не трогал, и он тоже никого. За круговой порукой крестьян, которые видели в нем своего защитника, он жил, как за стеной крепости.
Но хотя Кармалюк и жил дома почти открыто, такое положение его не удовлетворяло. Он все чаще начинает заводить разговор о том, что надо уйти из Головчинцев куда-то на юг, где можно устроиться и спокойно жить. Жена, видимо, не очень охотно соглашалась уходить так, как это делали другие крестьяне:
