Она подошла к надзирательнице, и они зашагали прочь по коридору.
Мэри Пиласки, мать Хелен, выглядела усталой, растрепанной и неряшливой. У неё были жиденькие седые волосы и унылые голубые глаза, утопавшие в морщинках. Кожа на шее висела складками, а ноги были сплошь испещрены варикозными венами. Я бы ей дал сколько угодно лет — от пятидесяти до шестидесяти пяти. Она была из тех женщин, что к пожилому возрасту бесследно утрачивают все, чем гордились в юности. В Чикаго она служила домработницей и хозяева отпустили её на два дня. Самолетом она никогда прежде не летала.
Первым делом, едва я её встретил, Мэри Пиласки пожаловалась:
— Ноги у меня, знаете ли, болят. Да и в самолете я едва не умерла от страха.
Я спросил, не хочет ли она перекусить или выпить кофе. Она согласилась, присовокупив, что не отказалась бы пропустить стаканчик. Я отвел её в бар.
— Что вам заказать, миссис Пиласки? — спросил я, когда мы уселись за столик.
— А вы часто летаете самолетами? — полюбопытствовала она.
— Да.
— Ох, и натерпелась же я, — пожаловалась она. — По-моему, Господь не зря противился тому, чтобы люди летали. Я ведь женщина набожная. Не судите обо мне по моей дочери. Мне, пожалуйста, виски с имбирной шипучкой. Только виски двойное, хорошо? Я вообще-то не пью, но очень что-то разнервничалась из-за полета.
— Двойное виски с имбирным лимонадом, — сказал я официанту. — И бурбон со льдом.
Она опорожнила свой стакан в два глотка, пояснив, что страшно хочет пить. Я заказал вторую порцию.
— Вы очень добры, мистер Индимен…
— Эддиман.
— Да, я так и хотела сказать. А за мою обратную дорогу вы тоже заплатите?
Я кивнул.
— Сколько вам лет, мистер Иддимен?
— Эддиман, — машинально поправил я. И ответил: — Тридцать семь.
— Извините, что я спрашиваю, но я гораздо старше. В том смысле, что имею право спросить…
— Да, разумеется, — отмахнулся я. — Можете задавать мне любые вопросы.
— Знаете, мистер Идни… Энди… Моей дочери следовало бы выйти замуж за вас. Может, тогда в её жизни все вышло бы иначе. Но вы уже женаты. Я это вижу.
— Да, я женат.
— Так я и знала. Самые лучшие, они почему-то всегда женаты.
Допив вторую двойную порцию виски, которое мгновенно возымело на неё свое действие, миссис Пиласки расслабилась. В конце концов, не так уж часто ей выпадало сидеть в баре аэропорта города Сан- Вердо с молодым человеком, который платил за её выпивку.
— Знаете, мистер Аддиван, — заговорила она, доверительно наклоняясь ко мне, — я бы с удовольствием заглянула в одно из этих знаменитых казино. Я, правда, никогда в азартные игры не играла, но вот посмотреть бы хотелось… Что там у них внутри. Вы не думайте, я ни о чем не прошу. Деньги у меня есть, — она раскрыла сумочку и извлекла из неё ветхий бумажник. — Вот, здесь пятьдесят девять долларов. Я не нищенка. А, знаете, бывают ведь люди, которым ничего не стоит за один вечер просадить в казино двадцать, а то и тридцать баксов!
Я кивнул и перешел к делу.
— А меня, миссис Пиласки, больше всего волнует судьба вашей дочери. Вы знаете, что ей грозит?
— Ее посадят в тюрьму?
— Она уже в тюрьме. Ее хотят отправить на эшафот.
— Что? — у неё отвисла челюсть.
— Ей грозит смертная казнь, — пояснил я. — Через повешение.
— Нет… — миссис Пиласки криво усмехнулась, обнажив ряд неровных желтых зубов с зияющими между ними дырами. — Так только в кино бывает.
— И в нашем штате. Вам известно, миссис Пиласки, что ваша дочь застрелила человека?
— Я не желаю иметь с ней ничего общего! — вскричала вдруг её мать. — Она проститутка!
— Нельзя так говорить. Вы нужны вашей дочери.
— А не кажется ли вам, что мне стоит выпить еще?
— Может быть, после ужина?
— Одну порцию.
Я заказал ей виски.
— Как, говорите, вас зовут-то? — вдруг спросила она.
— Эддиман.
— Ваше здоровье, мистер Эддиман.
— Ваша дочь хорошо успевала в школе? — спросил я.
— А?
— В школе. Она хорошо училась?
— Кто?
— Ваша дочь, — терпеливо повторил я.
— А почему, по-вашему, её оттуда выгнали, сучку эту?
— Я имею в виду её успеваемость, — сказал я. — Оценки по разным предметам.
— Она была безнадежна, — сказала миссис Пиласки. — Тупа, как пробка.
— Может быть, все-таки не совсем тупа? — пытался настаивать я.
— Сучонка бесстыжая… Послушайте, что я вам скажу, мистер Иддивен. Я это не каждому говорю, я — женщина гордая. Сейчас гордых людей мало, а я вот как раз такой человек. Но вы… вы ведь вроде врача, да?
— Ну, не совсем…
— В том смысле, что от вас дальше это никуда не пойдет.
— Да, можете мне доверять, — заявил я.
— Так вот, я не хочу, чтобы моя дочь, какой бы она ни была, оказалась на электрическом стуле. Зла я ей не желаю, нет, сэр. Но что еще? Ей было всего двенадцать, когда она позволяла парням щупать себя во всех местах за десять центов. И сама их щупала. Эх и драла же я ее! Кровища так и хлестала! Я ей говорила: прекрати, ты вырастешь дешевой блядью. И — вот видите, так и случилось! Она и стала дешевой блядью! Что делать-то?
— Расскажите про её отца.
— Мерзавец! Он бросил меня двадцать лет назад. Думаете, легко было растить её в одиночку? Нет, сэр. Жизнь — сложная штука, мистер Айзерман…
Она залпом осушила очередную рюмку и, громко икнув, спросила, не закажу ли я ей пива.
— От этой имбирной шипучки у меня жажда разыгрывается. А жажду лучше всего утолять хорошим светлым пивом, мистер Зандиберг…
Я заказал официанту стакан пива и спросил миссис Пиласки про книги.
— Она, должно быть, много читала? Брала в библиотеке книги…
— Читала, как же. Одни комиксы. Журналы ещё музыкальные листала. Много читала, ха! Говорят же вам — одни комиксы. Чего от неё было ещё ожидать.
— А ваш отец был немец? Или, может быть — отец вашего мужа?
— Что?
Я повторил вопрос.
— Слушайте, дорогуша, отца своего мужа я никогда в глаза не видела. Может, у него вообще отца не было. А мой папаша был украинец, который всю жизнь покорячился на сталелитейном заводе и отдал Богу душу ещё до того, как Хелен появилась на свет.
— Но ведь она говорит по-немецки?
— Она-то? Гы-ы! Я лучше говорю по-китайски, чем она по-немецки. Вы что, издеваетесь надо мной?
