что скоро и мы все окажемся на юге, ведь юг наступает, и здесь поставят гигантскую неоновую надпись: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЮГ, ЭТО СВОБОДНАЯ ТЕРРИТОРИЯ». Свободная… от чего? Юг постоянно расширяет свои пределы, уж он-то действительно свободен и направляется сюда, а чем занимается север? Север пугается, съеживается, садится, как платье, и подбирает подол. Он сдрейфил, сеньора Нора, мы сдрейфили, а они всё храбреют. А Аляска тает, и мы в конце концов потонем…
– Что ты всем этим хочешь сказать? Что значит – Аляска тает?
– Такое у меня ощущение.
– Ощущение?
– Да, и я очень серьезно к нему отношусь.
– Весьма похвально всерьез относиться к своим ощущениям, однако я все равно не поняла твою мысль.
– Это закон жизни: когда юг расширяется, а север сжимается, небо становится все более проворным и синим.
– Продолжай, прошу тебя…
– По компасам уже нельзя будет ориентироваться. Потребуются новые компасы, которые на самом деле будут знать, где юг. Старые компасы придется перенаправить, чтобы получить новые. Но нас-то вы не можете перенаправить, верно? Вы желаете быть для нас компасами, но вы уже бесполезны, уже не можете нас вести, это попросту невозможно. Направление нашего безумия не подчиняется этим компасам. Компасы – они не как женщины, мисс Нора, они полагают, что север всегда находится на том же месте, а это не так. А вот женщины ни в чем не походят на компасы. Компасы проигрывают – женщины побеждают. Женщины всегда побеждают, даже если не знают, в какую игру они играют. Даже когда они хотят, чтобы победил ты, всегда, помимо своей воли, побеждают они.
Someday, my prince will come[20]
Боб не слишком много чего помнил, с каждым днем он помнил все меньше. Маковые поля неуклонно разрастались, гектар за гектаром, захватывая все пространство на плантациях его мозга и поражая забвением все, что только попадалось на пути. Забвение – это маленькое самоубийство, которое нам дозволено. Теперь он помнил только, что Европа – это место, где с потолков дешевых меблирашек свисают одинокие обнаженные лампочки. И если пройтись по комнате, они начинают качаться над головой, а иногда даже и падают. Впрочем, для Боба звук разлетающейся на куски лампочки был вполне приятен. Он не смог бы объяснить почему, – быть может, сам факт, что нечто лопается вдребезги, доказывает, что матка вселенной все-таки понемножку сокращается, а это, в конце концов, уже облегчение.
Боб не смог бы перечислить названия всех городов, в которых они играли во время своего европейского турне. И все-таки он запомнил, что, когда их поездка уже совсем подходила к концу, из парижского пансиона «Маргерит» пропал весь багаж и большая часть заработанных денег. Плод упорного трехнедельного труда – коту под хвост. Старушка, державшая пансион, говорила, что оплату можно отложить, что она готова подождать и до следующей недели. Чудеса великодушия! Можно заплатить и на следующей неделе. Вот что она им сообщила, не поднимая глаз от сотен железнодорожных путей, набранных петитом в газете «Фигаро». Комиссар полиции тоже ничего не хотел слышать об этом деле. Такие вещи случаются, ведется расследование. «Vous ates dans le neuviиme arrondissement. Ce n'est pas un bon arrondissement».[21] И наконец, заместитель секретаря американского посольства объявил им, что понимает их положение, что ему искренне жаль и что они могут позвонить из посольства в Нью-Йорк всего за пять франков: где есть доверие, нет места формальностям, – вот как он выразился. Да уж, поистине щедрый заместитель секретаря посольства. У Боба возникло мгновенное видение: чиновник болтается на проводе в одной из гостиничных комнат, зажав в зубах горящую лампочку, пытаясь освободиться из металлической петли, уже задыхаясь и суча ножками в нескольких сантиметрах от пола. Такие видения действительно помогают: где есть доверие, нет места формальностям.
Доверяй воображению, и оно вздернет твоих врагов и утишит боль в твоих язвах. Неплохой постулат для какой-нибудь новой секты.
Взъяренный Николас неожиданно заорал на этого посольского лампочного патрона по-русски – Боб впервые слышал, как Николас говорит на родном языке; он никогда этого не делал, хотя и пользовался артистическим псевдонимом Николай Голобородько, – и чиновник посмотрел на них с недоверием, словно желая сказать: «Только этого мне и не хватало: один черный, другой красный, прямо пиши натюрморт в стиле кубизма!..» Прежде чем успели зазвенеть тюремные кандалы, Боб ухватил Николаса за загривок и вытащил с дипломатической территории.
Три, два, один, ноль. Сейчас разорвет лампочку, зажатую в зубах сотрудника посольства. Его язык не перестанет кровоточить до конца дней.
Небо над их головами, земля под их подошвами. А посредине – ничего. Нет ни меда, ни воска.
Их концерт в Сен-Жермен-де-Пре смотрелся в точности как очередная ступенька в преисподнюю, как новый лифт на эшафот, но вот чудесным образом в перерыве этого концерта без ритма и без свинга кто-то тихонько постучал в райские врата.
Боб сначала увидел ее отражение в зеркале: в красной шапочке и в узком платье с китайскими мотивами. Вместо того чтобы обернуться и прямо посмотреть на дверь, Боб продолжал глядеть в отражение и сам себя спрашивал, неужто это зеркало обкурилось марихуаны, – иначе как объяснить, что обычное зеркало обладает способностью отражать то, что находится по другую сторону океана.
Это была она.
Доктор Ноунек
Скорее всего, они простояли обнявшись немало времени. Когда Боб все-таки открыл глаза, Николас уже выскользнул из гримерки, точно бесшумная белка.
– Не могу я больше с этим гадом. Я его бросила.
– Твоего мужа?
– Не знаю, где была до сих пор моя голова. Я люблю тебя, Боб.
– Хочешь, чтобы я был с тобой?
– Да.
