поползла по груди, по шее, по соломенного цвета волосам, в которых, казалось, гнездились прыткие перепела, дразнившие его охотничий нюх.
— К брату в Вильно? — все еще не трогаясь с места, проронил Юдл Крапивников и поправил цилиндр. — Задал же вам ваш Гиршеле работенку, — сочувственно произнес эконом, все еще пялясь на Дануту.
Эзра ничего не ответил. Какое Крапивникову дело до несчастного Гирша? Сидел бы на козлах, помалкивал бы и ел глазами Дануту, чтобы они у него повылазили.
— Отца своего не встретил?
— Нет.
— Я говорил ему: «Подождите, реб Эфраим, до пятницы. В пятницу я еду в Вильно графа из Парижа встречать». А он: «Нет и нет! До пятницы ждать не могу!» Не послушался меня… Дай бог, чтобы обошлось одной смертью, — вздохнул Юдл Крапивников. — Правдолюбцы задрипанные, — напустился он вдруг на воображаемых арестантов. — Кто их, скажите, просит за нас заступаться? Кто? Я? Твой отец Эфраим Дудак?
Юдл Крапивников стегнул лошадь.
— Что вы, паночки, стоите? Забирайтесь в бричку. Только, ради бога, ноги вытирайте, его сиятельство граф за каждую соринку, за каждое пятнышко с меня семь шкур спустит.
— А можно… босиком? — спросила Данута, чувствуя на себе знобкое прикосновение змеиной кожи и, не дожидаясь ответа, принялась разуваться. Задрала платье, стянула чулки, оголила ноги.
— Не замерзнешь? — озаботился Юдл.
— Я горячая, — выпалила Данута, обжигая его своим бесстыдством. — Правда, Эзра? — и, спохватившись, замолкла.
Господи! Просто не верится — такая удача! До самого Вильно довезет. И даром.
— Коли ты еврей, — продолжал Юдл Крапивников, когда Данута и Эзра уселись сзади, — ты должен соблюдать одно условие.
— Какое?
— Должен быть полезен хозяину. А что такое быть полезным хозяину? Это значит: не учить его уму-разуму, а лучше других для него петь, шить, лудить… Скажите, вам бы понравилось, если бы в вас стреляли? Говорят: равенство, свобода, братство. Тысяча лет прошла, и что мы видим? Евреи за братство, но где они, наши братья, где? Евреи за свободу, но где она — наша свобода? В черте оседлости? Евреи за равенство, но где оно, наше равенство? Уже во чреве матери мы неравны! Лучше других, паночки, пойте и играйте для хозяина на скрипке, и вас будут в красный угол сажать! Лучше других шейте для него, и вы будете одеты, — Юдл Крапивников снял цилиндр, вытер пот. — Мой покойный родитель аптекарь Крапивников говорил: плох ли сегодняшний день, хорош ли — все равно станет вчерашним.
Лошадь бежала непринужденной рысью, как и подобает баловницам графа. Ей были нипочем ни рытвины, ни ухабы. Все вокруг плавилось в огромной медеплавильне, и переизбыток меди уравновешивался голубизной, расплескавшейся над притихшими долами и полями.
Эзра слушал Крапивникова рассеянно. Эконом напомнил ему об отце, бросившем родной дом и отправившемся в свои восемьдесят лет в Вильно, чтобы проститься с непутевым Гиршем. Зачем ему, старику, это прощание? Палач не смилостивится, петля не оборвется.
Все мы палачи, все, думал Эзра, и я, и Гирш, и даже Шахна: обрекли отца на одиночество — разлетелись кто куда. А ведь одиночество хуже смерти. Одиночество — это ее бессонница.
С отца мысли Эзры перекинулись на Гирша. Ну чего, спрашивается, полез на рожон? Бог вложил тебе в руки шило — так шей, тачай, не суйся не в свое дело, стисни зубы, если обидели, не смей проливать чужую кровь. Чепуху несет аптекарь Крапивников. Никакой день не станет вчерашним, если он залит кровью. Такой день всегда будет сегодняшним — и завтра, и через десять, и через сто лет.
Мысль о крови снова вызвала у Эзры приступ кашля. Юдл Крапивников придержал лошадь, чтобы седоков не так трясло, Данута очнулась от забытья, подтянула попону, привалилась к Эзре теплым здоровым телом.
— Я знаю, почему ты кашляешь. Ты думаешь не о том. Я тоже кашляю от плохих мыслей. Плохие мысли как остья. Их выдирать надо, — зачастил Крапивников. — Ты подумай о чем-нибудь другом. О хорошем… очень хорошем… Скинь свою хламиду… влезь в чужой кафтан… надень цилиндр… Представь, что ты — граф, а она — графиня, что вы не к государственному преступнику едете, а возвращаетесь из Парижа.
Кашель не унимался.
— Что с вами, граф? — поддавшись на уговоры Крапивникова, спросила Данута.
— Ничего… Ничего, — успокоил ее Эзра… — Целовал ваши ушки и нечаянно проглотил вашу серьгу!
— Замечательно! То, что надо!.. Вот увидишь: сейчас кашель пройдет… Давай, — подбодрил он Дануту. — Так и дорога пролетит мигом.
— Я погибла, — промолвила Данута, стараясь придать своему голосу интонации высокородной дамы, своей тетушки Стефании Гжимбовской. — Вы же не знаете, граф: мой муж ужасный ревнивец.
— Великолепно! Бесподобно! — приговаривал восхищенный Юдл Крапивников.
— Он убьет меня, если я вернусь домой без серьги, — продолжала Данута.
— Чудесно! — рокотал эконом. — Ну точь-в-точь, как в настоящей жизни.
У Эзры не было никакой охоты паясничать и кривляться, он весь был поглощен своей болезнью, надвигался новый приступ, и, видно, оттягивая его, Эзра все же решился продолжить игру.
— Ради вас, графиня, я готов пожертвовать жизнью, — сказал он.
И — о чудо! — ему и впрямь сделалось легче, боль отступила, как будто от этого перевоплощения в графа у Эзры появились другие, напитанные зефирами Франции и Италии легкие.
— Не волнуйтесь, графиня, — сказал он, и Данута вздрогнула — так нежно, так беспомощно- искренне произнес он эту фразу.
— О, граф!
Данута чувствовала себя виновной в его болезни. Не будь ее, Дануты, Эзра давно поддался бы на уговоры своих родичей, занялся бы ремеслом, подыскал себе спокойную и заботливую жену — главное, из своего же племени — и не разрывался бы на части между евреями и неевреями, пристал бы к одному берегу: на двух берегах никто, кроме перелетной птицы, не живет — ни человек, ни дерево.
— Граф, что мне делать? — убивалась Данута.
— Моя верная сабля вернет вам вашу серьгу, графиня. Смотрите. — И Эзра проткнул воображаемой саблей живот.
— Господи, какой блеск! — таял Юдл Крапивников. — Собственный живот собственной саблей! Неслыханно!.. А дальше что было? Дальше? — умолял он.
— Дальше? Графиня наклонилась к графу, выколупала из его кишки серьгу, вытерла ее своим белым платочком и потеряла сознание. Когда она пришла в себя, то… — Данута запнулась, не зная, чем кончить.
— Приколола серьгу к уху? — пытался угадать конец Юдл Крапивников.
— Когда графиня пришла в себя, то увидела, что это не ее серьга, — быстро нашлась Данута.
— Не ее серьга? — эконом повернулся к Эзре и Дануте, позволив лошади самой отсчитывать версты.
Лошадь шла медленно, лениво. Над ее лоснящимся крупом носились гонимые ветром листья, она принимала их за слепней и отпугивала хвостом.
— Это была серьга ее подруги — графини Потоцкой, — сказала Данута и улыбнулась Эзре.
— Графини Потоцкой? Ха-ха-ха, — гремел эконом. — Ну точь-в-точь, как в настоящей жизни. Это конец?
— Нет, — заверила его Данута.
— Графиня дала графу пощечину?
— Фи! — возмутилась Данута. — Кто же любимому мужчине да еще пощечину? Графиня сбегала во дворец, достала из ларца иголку с нитками, зашила графу живот и простила его, изменника, потому что ждала от него ребенка.
