Молчать бывало еще трудней, чем спрашивать.
— Спрашивай, где достал пистолет?
— Действительно, где?
— Ты что — стреляться надумал?
Шахна покорно, даже с какой-то тихой радостью сносил его насмешки, чувствовал в них не только презрение, но и скрытую любовь. Возможно, никакой любви не было, а была только жалость или жалостливая зависть, которая еще больше усиливала желание Семена Ефремовича помочь брату.
Не очень-то рассчитывая на свои силы, Шахна решил обратиться за помощью к какому-нибудь адвокату — желательно с именем. Семен Ефремович не сомневался, что его начальник знает всех присяжных поверенных наперечет и что Ратмиру Павловичу не составит никакого труда свести его с одним из них.
— Кого же тебе присоветовать? — задумался Князев, когда Семен Ефремович обратился к нему с просьбой. — Все они продувные бестии. Погоди, погоди, сейчас кого-нибудь вспомню.
Князев был знаком со всеми судьями города, знавал и присяжных, но никогда ни с кем из них не встречался в публичных местах, предпочитая ломберные столики и загородные дачи. Ничего не поделаешь. Какова служба, таков и удел — видеть всех и оставаться невидимым, слышать всех и оставаться неслышным.
— Лучший присяжный в Вильно, пожалуй, Эльяшев, — все еще о чем-то раздумывая, ответил Ратмир Павлович.
— Наверно, дорого берет… — опечалился Семен Ефремович.
— Кто берет дешево, тот не защитник… Может, с помощью Эльяшева твоего братца еще удастся спасти. Только бы он перестал твердить как попугай: «Я хотел его убить! Я хотел его убить!». Ну ничего, Эльяшев — тертый калач, он подучит его, собьет с него геройскую спесь. Где это слыхано? Из-за того, что казаки задницу расписали, — на виселицу? Сходил бы в баню, попарил бы исполосованное место и грех бы с России снял. — Ратмир Павлович смахнул прилипшую к мундиру белую нитку. — Блондинка… Пусть твой братец-герой твердит: «Я не помнил себя… не помнил себя… не помнил себя…» Понял?
— Понял.
— Невменяемых суд щадит, Верку Засулич даже помиловали.
В тот же день Шахна разыскал в городской адресной книге фамилию присяжного поверенного Эльяшева. Эльяшев жил на Ягеллонской улице в собственном двухэтажном доме. «Кто дешево берет, тот не защитник», — вспомнил Семен Ефремович.
Прихорашиваясь на ходу, Семен Ефремович позвонил. Дверь открыла горничная в легком кружевном чепце. Она была похожа на бабочку, угодившую в сачок, — только крылышки, только пыльца, только трепет.
— Мне бы господина Эльяшева.
Шахна ни минуты не сомневался, что она ответит: «Господина Эльяшева нет»; она так и ответила, но он был к такому ответу готов — еще бы, не пускать же каждого голодранца! — и принялся втолковывать горничной, кто его прислал.
— Князев, Князев, — повторяла она за ним, пытаясь вырваться из сачка и упорхнуть.
— Полковник Князев, — объяснил ей Шахна.
— Вы — полковник Князев? — спросила горничная.
— Нет, нет.
И Семен Ефремович начал объяснять ей все сначала: он не полковник, он служит у полковника, полковник посоветовал ему обратиться только к господину Эльяшеву. Только!
— Подождите минутку, — сказала она и упорхнула.
Черта с два принял бы он меня, с досадой подумал Шахна, приди я к нему без рекомендации, хотя Ратмир Павлович и уверял, что отец у присяжного поверенного — обыкновенный столяр. Неплохого сынка смастерил! Ничего не скажешь.
— Михаил Давыдович, — вернувшись, прошелестела бабочка, — согласился принять вас, но ненадолго. Проходите.
Присяжный поверенный Эльяшев сидел за дубовым столом и курил большую, прокопченную трубку. У ног его лежала крупная, как теленок, собака — пятнистый лопоухий дог. Он смотрел на Эльяшева глазами влюбленного фавна.
— Не бойтесь, — сказал присяжный поверенный. — В этом доме кусается только хозяин.
При этих словах Эльяшев встал из-за стола и, постукивая себя мундштуком трубки по лбу, спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Прошу прощения, — пробормотал Семен Ефремович, оглядывая стены, увешанные яркими персидскими коврами и охотничьими трофеями (Эльяшев, видно, был страстный охотник). — Я не представился. Дудак… Шахна…
— Как вы сказали?
— Дудак.
— Не брат ли вы того… несчастного рабочего, который…
— Брат.
— А Князев тут при чем?
Шахна почувствовал, что от его ответа зависит многое, если не все.
— Князев порекомендовал мне вас… Я служу у его высокоблагородия переводчиком. Перевожу с родного языка на русский и с русского на родной.
— Так, так, — Эльяшев постукивал себя трубкой по лбу, словно будил прикорнувшую мысль.
Дог подошел к Шахне и обнюхал его, как подстреленную дичь.
— Ваш брат не только его высокопревосходительству генерал-губернатору испортил настроение, — сообщил Эльяшев. — В тот вечер и я был в цирке. Цирк — моя слабость, а Мадзини — мой кумир.
Эльяшев говорил о чем угодно, только не о деле Гирша, прочистил и набил свежим табаком трубку, потрепал собаку за уши; дог ткнулся мордой в пах хозяина, сладострастно повел ноздрями и снова улегся у его ног.
— Мне ужасно нравятся канатоходцы. Они чем-то напоминают нас, присяжных. Разве суд не тот же канат, по которому защитник ведет подсудимого через пропасть? С виселицы ли, с каторги ли.
Дог царапнул лапой его замшевый ботинок.
— Рекс! — прикрикнул на него Эльяшев. — Я знаю, зачем вы пришли, — обратился он к Шахне. — Но я, увы, сейчас занят, очень занят — веду через пропасть других: корчмаря Ешуа Манделя и его мнимых сообщников. Слыхали небось?
— Россиенский навет?
— Да. Дело длится уже два года. Мой друг и коллега присяжный поверенный Мирон Александрович Дорский даже успел за это время умереть в суде. Боюсь, что и я могу в один прекрасный день сорваться с каната, и прощай Рекс, прощай истина, прощай справедливость!
— Да продлит господь ваши дни, — искренне сказал Шахна. У него, наверно, кроме Рекса и бабочки в сачке, никого нет, подумал он. Каждому бог чего-то недодает — даже присяжному поверенному.
Семен Ефремович понимал всю бессмысленность своего положения, но не спешил уходить. Дог-фавн пялил на просителя свои водянистые, преданные глаза мужеложца и тихо поскуливал; незатейливо и обреченно, как и его, Шахны, мысль, из трубки вился табачный дымок.
Шахна думал о доге, о турецком табаке и никак не мог заставить себя сдвинуться с места.
Какое-то странное оцепенение охватило его; не хотелось никуда идти, не хотелось возвращаться ни на Большую, ни в жандармское управление; хотелось висеть на стене картиной, лежать у чьих-то ног догом; трепыхаться, как бабочка в сачке, попеременно представлять себя то охотником с ягдташем, то окровавленным лосем, только не быть тем, кем он, Семен Ефремович, на самом деле был.
— Не скрою, — смягчился Эльяшев, — мне доставляет большое удовольствие выигрывать у смерти… я попытался бы выиграть у нее Гирша Дудака, я правильно говорю: Гирша Дудака?
— По-вашему, его еще можно выиграть? — с надеждой спросил Шахна.
— Можно, — подтвердил тот.
