Стелла Савельевна Бунчикова в своей клинике талассотерапии, строгая, в белом халате, а на заднем плане ее любимый сенбернар кушает котлету. Вот, наконец, оба супруга на отдыхе, в своем бунгало на Карибах — Борис Михайлович улыбается благосклонно, а Стелла Савельевна задумчиво смотрит на горизонт. Хорошая, крепкая семья! Окруженная друзьями, согретая восхищением близких.
И надо же! Светский мир Москвы был потрясен случившимся. Поскольку я не принадлежу к светскому миру Москвы, то и потрясения не испытал, но фотографии, которыми меня решил развлечь Гена Чухонцев, впечатляли. Сенбернара и роз на фотографиях не было. Трупы Стеллы Савельевны и Бориса Михайловича сняли во всех мыслимых ракурсах, а кроме этих трупов сфотографировали еще девять тел. А именно: шофера Бориса Михайловича Бунчикова, Андрея; кухарку Марину Константиновну; управляющего Евгения Кронштейна; двух охранников — Семена и Валеру; секретаря Бориса Михайловича — Александра Рогожина; секретаря Стеллы Савельевны — Ларису Близнюк; наконец визажиста семьи, Альберта Гнездиковского. Все эти лица были зверским образом убиты с применением самых разнообразных орудий. Трупами была завалена московская квартира на Остоженке — тела в самых невероятных позах располагались в первом этаже, на лестнице, в спальнях второго этажа и на балконе. Как выразился Гена Чухонцев, прямо последний акт шекспировской драмы — откуда Гена слышал про Шекспира, ума не приложу.
— Идейку подкинешь? — спросил Гена.
— А у тебя самого никаких идей?
— Полный ноль. Вчера все они здоровые ходили, сенатор в гольф играл с другим сенатором, супруга занималась шопингом.
— Чем занималась?
— По магазинам ездила.
— Понятно.
— А вечером их всех пришили. Ну кто это мог сделать? Кому это вообще надо?
— Мотивы?
— Да нет никаких мотивов! Сферы влияния давно поделены. Что украл — твое. На клиники супруги никто не зарился, ее кондитерские москвичи любят, но кондитерские, по правде говоря, убыточные. Жила семья в основном с целлюлозного комбината и кормилась взятками сенатора. Но за взятки у нас давно не убивают — прошло это время. Теперь все легально, все пристойно. Тихо дают, тихо берешь, есть на все регламент.
— Не за что убивать?
— Ни одной зацепки. А если надо убрать конкурента — зачем столько шума? Зачем охрану валить? Зачем секретаршу утюгом тюкнули?
— Утюгом?
— Утюгом по темени. А шоферу ацтекским топориком из домашней коллекции полчерепа снесли. Шутка ли!
— Бред, — сказал я.
— Говорю же тебе, шекспировские страсти! Визажиста Альфреда вообще в аквариуме утопили — ему пираньи половину физиономии сожрали. Там, у Бунчиковых в квартире, аквариум с пираньями стоит.
— Однако, — сказал я. А что еще тут скажешь?
— Главное, что обидно, однородного почерка преступления нет. Единообразия нет. У маньяков что характерно — они всех мочат более или менее одинаково. Например, если уж маньяк повадился бритвой горло резать, он и будет всех бритвой полосовать. Найдешь троих похожих покойничков и понимаешь — это работа Иван Иваныча, его почерк. А тут все вразнобой. Управляющего Кронштейна — кухонным ножом в спину, а секретаря Рогожина — маникюрными ножницами в сонную артерию. Где логика?
— Может, дилетант работал? — спросил я.
— Дилетант! — присвистнул майор Чухонцев. — Какой, скажите мне, дилетант может положить двух охранников с двух выстрелов — и обоим попасть ровнехонько в лоб?
— Трудно тебе, Гена.
— Еще бы. Конечно трудно. Может, к Татарникову съездим? — спросил Гена заискивающе.
— А что тебе Татарников скажет? Тут никаких исторических аналогий быть не может. Возьми картотеку по домушникам, маньяков среди них поищи. Посмотри, что из дома пропало.
— Так ничего и не пропало.
— Ладно, поехали, — и мы поехали к Сергею Ильичу.
В который раз я испытал тот же самый набор чувств — зашел в тесную прихожую квартиры шестьдесят пять и сначала ужаснулся бедности хозяина, а потом подумал: напоказ он, что ли, выставляет свою нищету? Татарников жил не просто бедно — мало ли на свете бедняков? — он жил вызывающе бедно. Что стоило ему подклеить оторвавшийся кусок обоев? Почему он не мог купить новый табурет вместо трехногого инвалида, на котором всегда выпадало сидеть именно мне? Отсутствующую ножку заменили стопкой журналов «Вопросы истории», и подпорка эта была крайне ненадежной. Почему он не удосужится сменить расколотый светильник на кухне? Что за эпатаж такой? Это не просто равнодушие к вещам, это, если угодно, презрение к гостям. Может, мне неприятно на этот расколотый светильник смотреть!
Разумеется, мои обычные чувства обострились после разглядывания фотографий, сделанных в квартире Бунчиковых, где лестница была из мрамора, а перила из золота. Правда, сейчас все это великолепие было заляпано темной кровью хозяина, который лежал головой вниз на ступенях — в ночной пижаме и с топором, засевшим глубоко в черепе. Супруга его, Стелла Савельевна Бунчикова, урожденная Дубняк, лежала в гостиной первого этажа под роскошным французским гобеленом — причем была она совершенно нагой, а под левой ее грудью торчала вилка. Фотографии были впечатляющие — но, помимо прочего, я еще интерьером дома восхищался. Вот ведь, умеют люди устроить свой быт! Умеют жить!
— Вы почему светильник не поменяете? — спросил я Татарникова. Никогда не мог спросить, смелости не доставало, а сегодня не выдержал. — Деньги экономите? Так я вам одолжу!
— Какой светильник? — ахнул Сергей Ильич. — Ах, вот этот! Господи, голубчик, хорошо, что вы напомнили! Я еще два года назад заметил, собирался новый купить. А потом отвлекся. Уже не помню, что меня тогда отвлекло, видимо, какаято любопытная книга.
Два года прошло! За два года люди успели построить дворцы и яхты, приватизировать нефтяные месторождения, создать партии, выиграть выборы, захватить власть, — а мой сосед светильник на кухне поменять не удосужился!
— А ножку к табурету почему не приделаете? — никогда я не говорил со своим соседом в таком тоне, а тут меня прорвало.
— Ножку к табурету?! — ужаснулся Татарников. — Какую ножку?
Я показал ему на стопку «Вопросов истории».
— А где же я ножку возьму? — жалобно спросил Сергей Ильич.
Что на это скажешь? Люди создают концерны и монополии, банкротят конкурентов, играют на бирже, — люди куют свое счастье созидательным трудом, а этот нерасторопный человек не в состоянии приделать ножку к табурету! Что на это скажешь?!
— Хотя бы обои к стене приклеить можете? — спросил я и сам поразился своему нахальству. А Сергей Ильич съежился от моих вопросов, притих.
— Могу, — сказал он. — Я не раз об этом думал. Но у меня нет клея.
Клея у него нет! Люди находят руду в тайге, нефть в пустыне, покоряют страны, убивают себе подобных ради горсти алмазов, ради славы и престижа страны — а тут в малогабаритной квартире сидит равнодушный человек, который, видите ли, клея достать не может!
Я попытался обрисовать Сергею Ильичу иную жизнь — ту деятельную, напористую жизнь, что приоткрывалась за страницами блестящих журналов. Там у всех табуретов было по четыре ножки, светильники были целыми и ярко светили, а обои никогда не отклеивались.
— Позавидовать можно, — сказал Сергей Ильич, — вот это жизнь!
Гена Чухонцев перехватил инициативу и описал Сергею Ильичу быт и жизнь людей, которые отошли в лучший мир. Гена рассказал про знаменитую чету Бунчиковых, людей примечательных. Гена показал историку фотографии дома, убрав из пачки самые страшные. Как ни странно, многого про семью сенатора он рассказать не смог — как выяснилось, мало мы знали о семье Бунчиковых. Владели они тем-то и тем-то, состояли там-то и там-то, вот их цветные фото в дорогих журналах — а больше ничего и не известно.
