только среди воров. Поверьте, и Пушкин мог ошибаться.
— А вы знаете, как было? — спросил Гена хрипло.
— Конечно знаю. Бунта голодных и в помине не было. В России самое страшное — это бунт сытых. Хотите послушать, как было на самом деле? Хозяйка отдала шоферу деньги за топор. Между прочим, этот шофер был далеко не бедный человек. Бедных и голодных в этом доме вообще не было. Шофер возил богачей за огромную зарплату, но он и копейкам счет знал, научился холуй у хозяев бережливости. Итак, хозяйка отдает шоферу искомую сумму. Хозяин предвидел подобный поворот событий. Вероятно, шофер даже намекнул: мол, найду правду у вашей супруги! И вот здесь-то все и началось!
— Что началось?
— Хозяин рассердился и приказал охраннику Валере наказать шофера-вымогателя. Охранник идет в спальню к хозяйке и застает там шофера, предающегося преступной страсти с супругой сенатора. Сенаторша уже совершенно нагая, с распущенными волосами, а шофер только собирается разоблачиться. Охранник берет шофера за шиворот, но тут хозяйка, которая желает скрыть любовную связь с шофером, выхватывает из кобуры у охранника пистолет и стреляет охраннику в лоб. Она испугалась содеянного и решила замести следы. Схватив что потяжелее — а именно утюг, — она метнулась в комнату к секретарше и ударила несчастную женщину утюгом в темя. Секретарша была убита мгновенно — хозяйка собиралась вложить ей в руку пистолет, чтобы создать картину схватки секретарши с охранником, но не успела: на пороге появился хозяин. Он давно подозревал, что его супруга состоит в любовной связи с шофером, но у него не было доказательств. Случай с топором, утюгом и охранником поставил все на свои места. Глаза у хозяина открылись. Он собрался было наказать изменницу, но шум в соседней комнате отвлек его. То второй охранник ворвался в спальню хозяйки и, увидев мертвого коллегу, захотел свести с шофером счеты. Думается мне, что один из охранников одновременно состоял осведомителем в госбезопасности, и в качестве такового давно выведал шоферские плутни. Прав я или нет?
— Состоял, — мрачно подтвердил Гена. — Как не состоять!
— Полагаю, во всякой зажиточной семье есть хоть один человек, связанный с гэбэ. Итак, осведомитель, он же охранник, ворвался в комнату. Сорвав со стены декоративный томогавк, он снес полчерепа сластолюбивому шоферу, и в этот момент на пороге появился визажист Альфред. Визажист состоял с шофером в преступном сговоре — он давал последнему советы, как лучше вымогать деньги у хозяйки, а деньги эти Альфред размещал в акциях концерна «Газпром». Решив, что их заговор раскрыт, визажист Альфред хватает пистолет убитого охранника и стреляет второму охраннику опять-таки прямо в лоб. Полная имитация снайперской стрельбы, но стреляли сугубые дилетанты. Хозяин, ворвавшись в комнату, вырывает пистолет из рук визажиста, тащит Альфреда в гостиную и, кликнув на помощь управляющего Кронштейна, топит визажиста в аквариуме. Визажист визжит и зовет на помощь. Любовник визажиста, секретарь сенатора Рогожин, кидается на помощь, бьет управляющего кухонным ножом в спину, но, увы, помощь запоздала — визажист уже захлебнулся, пираньи набросились на его лицо. В это время хозяин, который, как и визажист, состоял в гомосексуальной связи с секретарем, но не подозревал о том, что Рогожин ему неверен, выхватывает из несессера маникюрные ножницы и вонзает их в сонную артерию своего коварного любовника. И тут хозяйка, все еще нагая, так и не успевшая одеться после любовной сцены с шофером, находит на полу злосчастный топор, причину всех бед! С размаху она вонзает колун в череп сенатора Бунчикова. Череп сенатора раскалывается пополам. Сенаторша Бунчикова, урожденная Дубняк, одна остается на поле боя, и в этот момент умирающий секретарь Рогожин, дотянувшись до десертной вилки, вонзает упомянутую вилку в печень хозяйки.
— Не в печень, а в сердце, — поправил Гена Чухонцев.
— Возможно, — невозмутимо согласился Татарников, — но вы все-таки проверьте. Мне кажется, что в печень.
— Сергей Ильич, — ахнул я, — как вы все это раскрыли?! Вы не можете все это знать!
— А вы полагаете, все было как-то иначе? — спросил Татарников.
— Так мы же не знаем, как было! И никто не знает!
— Банальная история, мой милый, предельно заурядная, — и Татарников потянулся за сигаретами. — Едва я услышал про топор, как понял, что зацепка именно тут — Чернышевский-то не дурак был. Он все предсказал, голубчики. Топор на Руси рано или поздно сыграет свою роль. В одном лишь Николай Гаврилович Чернышевский ошибался — за топор хватаются сытые, не голодные. Голодным нужен хлеб, а не топор. Можете мне поверить — все произошло именно так, как я сказал.
Неприятное чувство осталось у меня после слов историка — мне показалось, что Сергей Ильич злорадствует. Надеюсь, мне так только показалось, поскольку Сергей Ильич Татарников, в сущности, доброжелательный человек.
— А что он еще предсказал, ваш Чернышевский? — насторожился Гена Чухонцев.
— Время покажет. Смотрите внимательно. — Татарников курил, и желтые кольца дыма уплывали под потолок. — Смотрите внимательно за теми, у кого обои аккуратно подклеены и плафоны на люстре не треснули. Они еще своего последнего слова не сказали. Самое страшное в России — это бунт сытых, осмысленный и беспощадный.
Никакого урока из данной лекции Татарникова извлечь я не мог. История показалась мне предельно дикой.
— Что вы такое говорите, Сергей Ильич? Не пойму я вас.
— Я просто курю, голубчик. Курю и ворчу себе под нос.
Пир
Это было первое дело, которое раскрыл Гена Чухонцев, причем раскрыл он его сразу. Я едва успел доехать до Большого театра, куда группа оперативников прибыла за час до меня. Выскочил я из машины, подбежал к журналистам и фотографам, собравшимся возле служебного входа, — а тут и двери открылись. Мы приготовились ждать часа три, кто-то уже предложил за пиццей сбегать. А тут как раз двери раскрываются, и все — спектакль окончен! Быстро Гена управился, ничего не скажешь. Обычно он полчаса только прыщи давит, другие полчаса вздыхает, а потом говорит, что поедет домой думать. А тут — раз, и кончено дело.
Мы все смотрели, как милиционеры выводят дородного, интеллигентного вида мужчину, директора по хозяйственной части господина Бабицкого. Он шел, нагнув голову, прикрывая руками лицо от фотографов, но потом руки Бабицкому выкрутили назад, и фотографы беспрепятственно отщелкали необходимые кадры. Скоро читатели газет увидят эти выпученные от страха глаза, безвольный подбородок, трясущиеся щеки. Попался, шельмец! Уж я-то знаю собратьев по перу: тем, кто оказался в беде, они спуску не дадут! Так разукрасят несчастного Бабицкого, что его жена и деточки в обморок упадут — с каким упырем они под одной крышей жили. Вот если бы с той же страстью рассказали они про коррупцию городских властей или про взятки в Государственной Думе — так кто же это нам разрешит, граждане! Терзаем, кого выводят под белы руки, — вот и вся наша работа. Бабицкого разобрать по косточкам — это пожалуйста, Бабицкого раздраконить — это мы с дорогой душой. Свести счеты с мелкой сошкой — это мы умеем, за то и хлеб едим с маслом. Горемыку подсадили в машину, поглядел уныло Бабицкий на своих конвоиров и помчался хлебать лихо. Теперь с коррупцией у нас строго — сам президент сказал: ни-ни! Не попустим! Не позавидуешь Бабицкому.
Огляделся я — так и есть, все уже строчат в блокнотах. Варвара Пискунова крупно так вывела, я через головы коллег прочитал: «Карта Бабицкого бита». Почему карта? Разве были у него карты? Любят у нас хлесткие заголовки. А сосед мой в диктофон наговаривал: «Человек без чести и совести, господин Бабицкий…», ну и так далее, как это принято. И крутились у дверей мои коллеги, и я с ними крутился, толкался локтями; все тянули микрофоны к дверям — сейчас майор Чухонцев даст пояснения для прессы.
А Гена Чухонцев вышел к журналистам этаким пружинистым шагом, выпятив грудь, и охотно дал интервью.
— Как вы определили, что растратчик именно Бабицкий?
