Это появилось откуда-то из-за развалин дома. Лже-Дмитрий увидел вспорхнувший огонек внезапно, и раскатистый булькающий хохот застрял у него в горле. В темно-лиловой густоте притихшего неба, словно презрев все таящееся здесь хищное бешенство, летел одинокий огонек. Он был совсем крохотным, но в сравнении с ним меркла даже небесная синева сферы, где Лже-Дмитрий когда-то сошел с ума. Такого пронзительного, беззащитного и отважного полета Лже-Дмитрию никогда прежде видеть не доводилось. В этой поразительной беспечности был вызов всем смыслам, что привели его сюда; все основания и оправдания самого этого места покачнулись перед смутным, ускользающим оправданием чего-то другого, щемящее-радостного, свежего, как утренний глоток веселой родниковой воды, но навеки утерянного. И вслед за огоньком, а может, вместе с ним летела одинокая мелодия, бесконечно печальная и бесконечно радостная: то ли друг Валенька
наигрывал на скрипке, сопровождая этот завораживающий полет, то ли кто-то тихонечко насвистывал, а может, негромко играл на флейте.
Огонек достиг их, качнулся и спикировал на ладонь Михи-Лимонада. Это была бабочка. Ни один мускул не дрогнул на Михином лице, лишь, возможно, чуть прореагировали хрусталики глаз, словно их обдало ветерком.
Появившаяся новая бабочка также переливалась синевой, но когда крылышки схлопывались, сияние редело, и Миха увидел, что это была простая желтая бабочка, капустница или лимонница, — он опять не вспомнил, как они их называли, — и она несла на крылышках капельку солнца.
Михины веки задрожали, приподнялся краешек рта, словно он собирался что-то сказать.
«Бабочка-капустница все знает. И ты вспомнишь. Если... тебе суждено», — прозвучал у него в голове голос соломенного деда.
Конечно, капустница!
И он должен вспомнить то, что знает... бабочка-капустница. То, что было известно и ему. Что?
Новая бабочка
забила крылышками сильнее, будто решила передать частицу себя второй бабочке; словно пытаясь ее пробудить, она отдавала ей часть своего сияния. И та пошевелилась, в черноте ее тельца заплясали веселые искорки. Миха глядел на это как зачарованный. Шоколадница попыталась расправить крылышки и слабо покачнулась, осела на один бок. Забила крылом, вроде выравниваясь. Послышался еле уловимый вздох, похожий на стон. Крылышки наконец расправились, искорки взметнулись легким сиянием. Еще один вздох:
— Ну что? Этот алкоголик наконец явился? — услышал Миха-Лимонад.
— Да, Джонсон, похоже, что так, — тихо отозвался Миха, не сводя взгляда с новой бабочки.
— По-моему, — Бабочка-шоколадница явно оживала, хотя Миха знал, что теперь это совсем ненадолго, — я даже различаю характерный запашок...
И тут они услышали голос, наполненный веселостью такой чистоты, что оба тут же замолчали. Словно то, о чем они говорили, — алкоголизм Икса, — было лишь шершавым панцирем, таким же, как и это место. И вот теперь этот панцирь раскололся, развалился на части, а внутри него плескалась лишь солнечная радость.
— Ну, что, Икары недоделанные?! Заждались? Ну, мы и зажгли!!! Ну, ништяк!
Было совершенно не важно, о чем он говорит, слова не имели значения. Миха слушал его голос, и что-то очень надежное возвращалось в этот мир — что-то игнорирующее любые червоточины. Они действительно смогли... Они вот-вот соберут круг. Миха вдруг подумал о чем-то странном и даже сомнительном: всего лишь на мгновение промелькнула мысль, что ему хотелось бы знать, какая он бабочка.
— Эй!!! — восторженно, но в то же время как бы указывая на очевидную нелепость, засмеялась капустница. — Ну, тебя и вштырило! Какая же ты бабочка?!
А потом, с другой строны своего измученного тела, Миха ощутил еще одно прикосновение.
— Давайте шевелите задницами! — потребовал Икс. — Надолго меня не хватит!
Лже-Дмитрий, нахмурившись, смотрел на Миху-Лимонада. Он судорожно пытался понять, что происходит. Одинокая мелодия и все другие звуки затихли. Лже-Дмитрий слушал оглушающую тишину. И в этой тишине прозвучал ошеломленный завороженный голос:
— Я вижу... Вижу! Какая красота, — Лже-Дмитрий с ужасом осознал, что его губами говорит Слизняк, но не смог его заглушить. — Я вижу бабочек.
Лицо Лже-Дмитрия словно сковала каменная маска:
— Молчи, — хрипло произнес он.
— Нет. Теперь ты не сможешь заставить меня исчезнуть. Я вижу их.
Бабочки на Михиной ладони расправили крылышки, и их невозможно стало различить — был только свет, ослепительный, обжигающий свет. Казалось, он и был той самой небесной синевой, что пульсировала, наполняла, ежемгновенно творила сферу, и была ярче этой синевы.
— Они здесь, — восхищенно прошептал Слизняк. — Как красиво... Здесь. Все вместе.
— Молчи! — с трудом выкрикнул Лже-Дмитрий.
Опять на лице отразилась эта шизофреническая двойственность, мучительная борьба. Но Слизняк теперь и вправду не собирался исчезать.
— Ты хотел знать,
Слизняк умолк. Что-то неправильное, пугающе неправильное таилось в этом молчании. Лже-Дмитрий напряженно прислушался. Хмурая складка выступила на лбу, а губы скривились в привычном капризном изломе.
Что-то с голосом Слизняка... Словно он жалел его. Словно...
«Жертва»...
В глазах Лже-Дмитрия впервые мелькнул панический огонек.
— Ты на что намекаешь? — осторожно поинтересовался он.
Слизняк молчал.
Лже-Дмитрий пошмыгал носом, с крыльев которого гроздьями свисали розовые пузыри, — это все уловки! — затем быстро обернулся. И увидел
— В цепочке твоих рассуждений, — подмигнув, начал Лже-Дмитрий, — есть одно слабое звено. Дефект. — Он глубокомысленно осклабился, словно его слова должны были произвести ошеломляющий эффект, затем снова подмигнул непонятно кому. — Думаешь, я не знаю? Думаешь, так прост?! — Лже- Дмитрий колюче прищурился, и его глаза заблестели хитростью сумасшедшего. — Слабое звено: это место не принимает жертв!
— Да, — моментально отозвался Слизняк, — кроме той, что игнорирует, делает невозможным существование самого этого места.
Тишина.
Лже-Дмитрий снова пугливо обернулся, и...
Теперь
— Ты врешь! — завопил Лже-Дмитрий. — Вранье и подтасовка. Ты...
— Да, — согласился Слизняк. — Вранье и подтасовка. Тебя обманывают.
И голос, их общий голос, осекся. Хриплый стон со вздохом сорвался с краешка губ.
Крысолов смотрел на Лже-Дмитрия. В раскрытой ладони выброшенной вперед руки ослепительное
