Берни откинулся назад, приняв величественную позу.
— Господа, — сказал он, — до сегодняшнего дня, до сего часа я считал, что происхожу из благородной, честной семьи. Но это утешительное убеждение вдруг вероломно вырвано из моего сердца.
Аббат кончил свою патетическую фразу не менее патетическим жестом.
— Браво! — сказал Креки с восторгом. — Геррик не сыграл бы лучше!
— Да, господа, — сказал аббат напыщенно, — меня постигла страшная катастрофа!
Придворные переглядывались, спрашивая друг друга глазами, что значит эта шутка.
— Скажите же наконец, что случилось? — опять спросил Ришелье.
— Я не могу подыскать выражений, чтобы описать положение!
— Какое положение? — вскричал Креки.
— Мое!
— Чем же оно плохо?
Берни начал заламывать руки.
— Мне остается только одно, — простонал он, — броситься на колени перед королем и просить у него помилования.
— Просить помилования у короля! — с удивлением сказал Креки. — Зачем?
— Затем, чтобы не умереть на эшафоте.
— Разве вы совершили какое-нибудь преступление? — смеясь, спросил Ришелье.
— Дай-то Бог, герцог! Тогда бы, по крайней мере, случившееся со мной было бы правосудием. Но я невиновен.
— Невиновны в чем?
— В преступлении.
— В каком?
— Не спрашивайте!
— До каких пор, аббат, ты будешь разыгрывать нас? — закричал Таванн.
— Увы и ах! Зачем ты говоришь так, Таванн? — продолжал аббат. — Ах! Как бы мне хотелось, чтобы это был розыгрыш! Но нет! Жестокая судьба, слепой рок вздумали меня, невинного, убить страданием! Ах, пожалейте обо мне хорошенько, все окружающие меня!
Аббат, умилительно сложив руки, принял самый жалобный вид.
— Говорите же, аббат! — с нетерпением закричал Тремуйль.
— Да, объяснитесь, — сказал Ришелье.
— Он должен говорить, — прибавил Креки.
— Или его придется подвергнуть пытке! — сказал Морпа. — Мы заставим его выпить все шампанское, находящееся в замке.
— Браво! — воскликнуло несколько голосов.
— А если этого будет мало, — прибавил Ришелье, — мы пошлем в Этиоль и в павильон Бурре.
— Милосердный Боже! — вскричал аббат, сложив руки. — И я осужден буду выпить все это не останавливаясь?!
— Если ты не сможешь выпить все это шампанское, тебя потопят в нем!
— Великий Боже! Если я принужден все это выпить, — продолжал аббат плачущим голосом, — я перенесу пытку так безропотно, что, может быть, это придаст мне сил!
— Прежде чем мучиться, аббат, лучше скажите нам, что случилось, откуда вы?
— Из Парижа.
— Что вы делали в Париже?
— Что я там делал? — отвечал аббат задыхающимся голосом. — Вот в этом и состоит весь ужас!
— Что же это?
Все окружили аббата. Он силился что-то сказать.
— Это… Это…
В эту минуту толстый привратник, остававшийся все это время бесстрастным и вроде бы не слушавший того, что происходило в гостиной, вдруг отворил дверь в спальню короля, и разговор прервался словно при ударе грома.
— Проходите, господа, проходите! — громко возгласил привратник.
В Зеркальной гостиной воцарилось глубокое молчание.
XII. УТРО КОРОЛЯ
Два пажа — прелестные четырнадцатилетние дети в королевских мундирах с гербом Франции, вышитом на правом плече, — стояли по обе стороны двери, подбоченясь, вздернув носы кверху, с дерзкими и насмешливыми физиономиями.
Камер-юнкер в великолепном костюме подошел к порогу двери и поклонился придворным. Это был герцог д’Айян, дежурный камер-юнкер.
Все бывшие в Зеркальной гостиной медленно пошли в иерархическом порядке: старшие званием — впереди. Все вошли в комнату без малейшего шума и не говоря ни слова.
Королевская спальня в Шуази была высокая, просторная и великолепно меблированная, как все комнаты в ту эпоху, когда вкус к хорошей мебели был в полном расцвете. Спальня была обита белым и коричневым штофом с золотой бахромой. Из такой же материи были балдахин и покрывало на кровати, отгороженной балюстрадой из позолоченного дерева. На концах этой балюстрады стояли два пажа; еще два стояли напротив кровати, в амбразуре окна. С двумя пажами, стоявшими у двери, их было шестеро, как и положено для спальни короля. Начальником этих пажей был дежурный камер-юнкер.
В головах кровати справа стоял главный камердинер. В этот день дежурил Бине. Впрочем, он был дежурным почти каждый день, потому что король не мог обойтись без него, и трое других камердинеров даром получали жалование. Восемь простых камердинеров стояли в спальне, ожидая приказаний Бине.
О другой стороны кровати стояли Пейрони — хирург короля и Кене — доктор, которые должны были всегда присутствовать при вставании короля.
За балюстрадой стояли еще цирюльник, два лакея и два гардеробмейстера.
Король встал, и два пажа подали ему туфли. Он отвечал на низкий поклон придворных любезным наклоном головы. Глубокая тишина царила в комнате. По законам этикета никто не должен был заговаривать с королем. Людовик XV имел привычку, очень удобную, впрочем, для придворных, каждое утро произносить одну и ту же фразу, обращаясь то к одному, то к другому из придворных. Эта фраза была следующая:
— Ну, что ж! Сегодня вы расскажете мне что-нибудь новое и забавное?
В это утро король обратился со своим обыкновенным вопросом к маркизу де Креки.
— Государь, — сказал маркиз, — не мне надлежит отвечать вашему величеству; вот аббат де Берни приехал из Парижа и уверяет, что с ним случилось самое странное, самое удивительное, самое горестное, самое неприятное происшествие…
— Поскорее! Пусть он нам расскажет, — перебил король.
Придворные расступились, дав место аббату, который стоял смиренно в стороне, в глубине комнаты.
— Ну, что ж! Сегодня что вы мне расскажете нового и забавного, аббат? — продолжал король.
— Государь! — сказал Берни. — Самое удивительное и самое неприятное происшествие…
— Государь, — перебил Ришелье, улыбаясь, — сжальтесь над плачевной физиономией этого аббата. Он сам признается, что заслужил эшафот!
— Эшафот! — повторил король.
— Да, государь.
— Каким образом?
Берни поднял руки к небу, потом подбежал к королю и бросился к его ногам.
