заметил. Но это как раз неудивительно: никому до него нет дела. Даже когда он исчезнет, всполошатся они не сразу. Очень даже не сразу. Впрочем, это их трудности. Сергей криво усмехнулся, представив раздраженную физиономию Шефа, которого атакует бухгалтерия. Машина крутится, учет налажен, деньги пора платить – а человека-то и нет. Наверняка уголовный розыск подключат. Потому как положено. Но розыск как раз не станет суетиться. У них там таких дел об исчезновениях выше головы. Поручат следствие какому-нибудь замученному язвой желудка и финансовыми неурядицами лейтенанту, тот аккуратно оформит все нужные бумаги, и где-нибудь через два-три месяца дело сдадут в архив.
В институте его вычеркнут из списков и благополучно забудут. Квартиру опечатают и сдадут в жилой фонд. Вещи опишут. За неимением прямых наследников. Да и с непрямыми негусто. И не пройдет года, как в бывшую его квартирку вселится какая-нибудь шумная многодетная семья и немедленно насчет скандалить с верхними соседями на предмет заливания. Или насчет шума после одиннадцати. Или вообще безо всякого повода – просто так, чтобы излить накопившееся в очередях и транспорте серенькое будничное зло. Лариска, может, и позвонит когда-нибудь, ей сухо ответят: 'Вы ошиблись, девушка, у нас таких нет!' Впрочем, с какой это стати она будет звонить? Все точки над 'i' давно уже расставлены.
Да, ему и в самом деле нечего тут оставлять. Что его связывает со здешним миром? Ситуация абсолютной свободы, когда Рубикон перейден, мосты сожжены и волком выть хочется. Ну ладно, по крайней мере, там он займется настоящим делом. Уж во всяком случае там не будет всей этой суетни, этих козьих потягушек, как сказал бы отец.
Все правильно. Не явись ему Старик – он, Сергей Латунин, так бы и торчал здесь, погруженный в мутную бессмыслицу, где все перемешалось – мятые черновики диссертации, сизый дымок из трубы крематория (тонкой струйкой в низкое равнодушное небо), немытые тарелки на кухонном столе, Ларискин торопливый звонок из Челябинска, тот гнусный вечер вторника и зыбкая стенка после их странного разговора, хотя, если разобраться, ничего странного нет, все просто как теорема Пифагора, лишь он, карась-идеалист, на что-то еще надеялся.
А грязь на брюках, липкая, издевательски-рыжая, которую утром, матерясь себе под нос, сдираешь облезлой щеткой! (И мозг, точно компьютер, отсчитывает секунды). И нужно успеть на автобус, который, впрочем, все равно проедет мимо, не останавливаясь, он не может открыть двери – так плотно утрамбовано в его душном нутре злое недоспавшее население. Или, для полноты картины, свинячие глазки Шефа над пухлыми щечками, его кривая, гаденькая улыбочка: 'Мы сделаем соответствующие выводы, Сергей Петрович. И надо полагать, довольно скоро!' Так и хочется сказать в ответ: 'Кто это мы? Вы же еще, слава Богу, не император, чтобы во множественном числе именоваться!' Но этого, разумеется, не скажешь, потому что, во-первых, бесполезно. А во-вторых, ты живешь по принципу: 'Не тронь дерьмо – не завоняет.' А потом еще этот сосед по лестничной клетке, говорят, майор оттуда, хотя как проверишь, они, оттудашние, формы не носят, но тем не менее сосет под ложечкой от его хитровато-дружелюбного взгляда, можно подумать, он знает о тебе больше, чем ты сам, но молчит со значением.
А бессонные ночи, слякоть за окном и противный вкус разгрызаемого димедрола, и утром от него муть в голове и тупая злость.
А дымок из трубы крематория таял в сером небе, и в голове точно магнитофонная лента прокручивалась: 'Один. Один. Совсем один. Совсем один. Совсем. Один!' Почему-то на слово 'один' выплывала рифма: 'Иди!' Зачем идти, и куда?
Но росла гора немытой посуды на кухонном столе, и угрюмые рыжие тараканы шуршали по ночам, да так, что Сергей не мог уснуть, а иногда и шлепались на него с потолка, ползали по лицу. Наверное, они забирались и в его сны. Что было в этих снах, Сергей спросонья забывал, но видно, что-то уж очень скверное. Он просыпался среди ночи как ошпаренный, грыз димедрол, чтобы уснуть заново, провалиться в новый кошмар.
Странно, что он не начал пить. Впрочем, к водке его никогда особо не тянуло. Хотя в прошлый понедельник он все же налил себе полстакана. Все из-за этого типа, непонятно кому и зачем звонившего. Шестой час, сознание заполнено липкой паутиной, и назойливые телефонные звонки – как выстрелы. И пьяненький, совершенно незнакомый голос: 'Ты чего же это, кореш, а? Торопись, Серый, пошевеливайся, заждались мы тебя…' Смех – и тут же коротенькие гудки отбоя. Вот тогда-то он и потащился на кухню, щелкнул выключателем и полез в холодильник, отыскивая припасенную на всякий пожарный бутылку. Руки у него тряслись как у заправского алкоголика, горлышко звякало о край стакана, а сам он тихо, тупо глядя перед собой, бормотал: 'Нет, это все… Больше так нельзя… Некуда. Все, приехали', – а дальше уже что-то нечленораздельное.
Самое страшное – его еще с детства никто не звал Серым. С восьмого класса, когда отцу дали вот эту самую квартиру, и пришлось перейти в новую школу. Что же такое творится? Конечно, он понимал – звонили какому-то другому Сергею, имя нередкое, да ошиблись номером. Алкаш с похмела не ту цифру набрал. И вообще день с ночью перепутал. Все было правильно, но Сергей не мог в это поверить. Он чувствовал, что звонили именно ему.
А вдобавок, будто мало всего прочего, уже месяца два как появились странные боли в спине, но к врачам идти не хотелось, бюллетень все равно не выпишут, зато придется гробить время в хмурых очередях, таскаться на анализы, и в конце концов за всем этим мельтешением уловить негромкую интонацию, едва различимую мысль: 'А иди-ка ты, мужик, отсюда на…' И он пошел бы, именно по тому адресу бы и пошел. Если бы не Старик.
Господи, это было лишь вчера вечером! А кажется, целая жизнь прошла с той минуты, когда Старик не торопясь, с достоинством вышел из обклеенной в синий горошек стены.
Но хватит воспоминаний. 'Пора в дорогу, старина…' Вон издали уже подползает к платформе похожая на мокрую гусеницу электричка, рассекает желтым фонарем плотную стену тумана. И клочья тумана кажутся живыми тварями, сгустками осени, и есть между ним и этими клочьями какая-то связь. Вообще, если подумать, он, Сергей, должен быть благодарен судьбе за промозглую вечернюю муть. Именно в такую погоду и стоит уходить. Если бы печальный багровый закат, или, к примеру, бледный диск луны в прозрачном небе – вот тогда бы зашевелились в душе сомнения. А сейчас, под моросью, наконец-то пришла окончательная ясность. Конечно, с формальной точки зрения он еще может все переиграть, может вернуться. Вот прямо сейчас достать из кармана плаща конверт, швырнуть под колеса электрички и быстро зашагать к светящейся вдали станции метро. Да, это еще можно сделать.
Но что потом? Сунуть голову в петлю? Прыгнуть с десятого этажа в ноябрьскую ночь? В горячей ванне кухонным ножом резать вены? Или махнуть на все рукой, выдавить из сердца боль и зажить как среднестатистическая единица населения? Но зачем себя обманывать? Не такой он породы, чтобы приспособиться. Уж куда вероятнее петля. Нет, к дьяволу такие мысли. Решение принято – и точка.
Он не суетясь вошел в вагон и огляделся. Было светло, сухо и пусто – лишь тремя сиденьями впереди расположилась пожилая чета с вертлявой маленькой внучкой. Внучка сосала леденец на палочке, не забывая при этом смешно таращить глаза и что-то шептать на ухо бабуле.
Очень может быть, эти старики и девчушка – вообще последние люди, кого он видит. Кто знает, что будет там? Ну что ж, не самые худшие представители обреченной цивилизации. Будет что вспомнить…
Он сел у окна. Не спеша поехала назад платформа, едва заметная в иссеченном кривыми струйками окне. Где-то вдали, словно раненый динозавр, взревел маневровый тепловозик – и все стихло. Лишь гудение ламп над головой да ритмичный стук колес. И опять ему почудилось, будто слышна в негромком лязге старая песенка: 'Один. Один. Совсем один. Совсем один. Теперь – иди!' Впрочем, Сергей не слишком обольщался – от себя не убежишь. Что бы ни ждало его в ночной неизвестности, все равно останется с ним тягучий, назойливый ритм.
Страшнее другое. Вдруг там, впереди, мираж? Вот этого он боялся больше всего, в этом страхе не хотел признаваться даже самому себе. Вдруг все происшедшее – блеф? Мало ли… Вдруг все окажется сном, болезнью, чьей-то изощренной и подлой шуткой? И ему придется ехать обратно – в промозглый, совсем теперь чужой мир. И если до Старика в этом слякотном мире еще можно было кое-как, с грехом пополам, существовать, то теперь все неуловимо изменилось. Возвращение – дорога к петле, мосты сожжены, и билет он взял только в один конец. И лежит в кармане плаща конверт. А в конверте – бумага с точным указанием места. Кстати, после электрички придется топать довольно долго, да еще в темноте. Надо обязательно успеть до полуночи. Они, как сказал Старик, ни минуты ждать не станут. 'Если захотите – успеете. Это, можно сказать, последняя проверка.' И выходит, что времени в обрез. Но он не опоздает, нет.
