на постели хотя бы, велит снять штаны и всласть начнет лупить 'морковкой'. То Сашка Иванов сам намусорит в тумбочке, а Наблюдательнице свалит на Костю. И Группу за это на неделю лишат прогулок, и Кошельков, услышав о такой подначке, скверно улыбаясь, скаля свои гнилые зубы, скажет: 'Ну что, допрыгался, Глиста. Придется заняться твоим воспитанием всерьез…' И займется. А Невидимые то затаятся на пару дней, то опять придумают какую-нибудь штуку.
Потом, конечно, ощущать Невидимых он перестал. Жизнь понемногу наладилась. Да только не навсегда.
Впрочем, дело в другом. Самое страшное – он не знает, что с ним было раньше, до мрачных дней Начала. А ведь тогда ему было уже одиннадцать лет. Что же, все прошлые годы стерлись? Или в голове у него какую-то стенку поставили, и стенка эта как резиновая – ударишь по ней, а она мягко отбросит назад.
Но ведь что-то есть там, за стенкой! Что же было до того? Всегда ли он был тут, с самого рождения? Что-то тут с ним происходило, а он ничего не помнит – пустота в голове.
А почему, собственно, он решил, что появился на свет здесь, в Корпусе? Доказательств-то никаких. Но где же тогда? Ведь кроме Корпуса ничего нет! Или все-таки есть что-то другое?
Не оттуда ли выползают воспоминания о 'прошлой жизни'? Но нет, их нельзя принимать всерьез. Это же болезнь. Да и слишком уж странный мир из них выглядывает, непохожий ни на что привычное. Правда, Белый говорил как раз наоборот: все, что кажется Косте бредом, есть на самом деле. Но ведь и сам Белый – только дурной сон, порождение Костиного больного сознания.
И опять появилась мысль, давно уже мучившая Костю. Ведь Белый и его слова непохожи ни на что известное. Но можно ли выдумать то, о чем не знаешь, чего никогда не видел, о чем никогда не думал? Так сон ли это?
Впрочем, кажется, это можно проверить. Вроде бы имеется способ. Что совсем недавно говорил Белый? Надо быстрее вспомнить, пока холод совсем не затемнил мозги. Значит, так. Было снежное поле. И он не чувствовал холода, и сам себе удивлялся – возможно ли такое? Стоять безо всего, по щиколотку в снегу – и не мерзнуть? Так не бывает. Тем более, что снег-то самый настоящий, он еще хрустел в ладонях, а Белому все никак не удавалось слепить снежок, хотя тот и старался изо всех сил.
И вот этот рассыпающийся снежок и вытянул из глубоких ям памяти именно то, что нужно. Прощаясь, Белый сказал, что скоро будет плохо. Очень плохо. Можно сказать, хреново. И тогда он придет на помощь. Только сначала нужно кое-что сделать. А что? Да, теперь он вспомнил все! Надо мысленно досчитать до десяти и сделать движение рукой.
Костя вдруг очень ясно увидел, как разгибается с хрустом рука в локте, как ввинчивается по спирали вперед.
Может, и в самом деле попробовать? Хуже все равно не будет. А вдруг что-нибудь и впрямь получится? И неважно, что именно. Что угодно, лишь бы не черная безнадега, лишь бы не завтрашние кошмары. Не может быть, чтобы Белый пошутил. Сейчас Костя уже почти верил, что Белый – не сон и не бред, что за ним стоит хоть и неизвестная, но добрая и твердая сила.
Костя резко встал, с трудом удержав равновесие. Ноги затекли, ломило спину. Надо спешить, пока мороз не скрутил его окончательно. Он начал отсчет.
– Раз! – он говорил про себя, но слово ударило его изнутри, точно звук большого медного колокола.
– Два! – и колокол послышался столь явственно, что Костя вздрогнул. Но не от страха, нет, чего ему было бояться теперь? Наоборот – от какого-то незнакомого, радостного и вместе с тем тревожного чувства. В медном звоне ему почудился запах горелой травы, и почему-то перекрученные рельсы, лязг сотен мечей, пронзительный свист стрел в белесом от полуденного жара небе, и чьи-то глаза, нет, не глаза, а лицо, всего в каком-то метре от него, и вдруг он понял, кто это, вспомнил все и радостно засмеялся… Потом картины исчезли, но колокол продолжал гудеть в такт Костиному счету.
– Десять! – произнес он уже вслух и изо всех сил проткнул ладонью густой черный воздух.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРОРЫВ
1
Сергей уронил голову на сцепленные руки. Ничего не хотелось видеть. Было скверно. Так скверно, как никогда раньше. Какая-то жгучая дрянь влилась в сердце, крутым кипятком растеклась по жилам, острыми клещами сдавила виски. Пронзительно-желтый свет настольной лампы давил на глаза, отзывался в мозгу тупой, пульсирующей болью, а комната то разрасталась до необъятных размеров, то стягивалась в колючую, словно игла циркуля, точку. Слепые тени предметов прыгали за спиной злыми обезьянами, кривились, выплясывали свой жестокий танец.
Он понимал, что больше так нельзя. Нельзя вот так горбиться за столом, сжимать кулаки, глухо, по- волчьи выть на лампочку. Стыдно это. Надо что-то делать. Надо. Обязательно. Иначе конец всему.
Он с хрустом выпрямился, напряг мышцы. Задвинул подальше черную кожаную папку с косыми серебристыми буквами: 'Объект РС-15'. Не было сил на нее смотреть. Но сколько ни отводи глаза – ничего уже не исправить.
Каким же он был идиотом, думая, что с тем делом бесповоротно покончено! Еще бы – шестнадцать лет пробежало, время, согласно банальной пословице, лечит. Ну как же, лечит оно, держи карман! Сбежал сюда, идиот и трус… А жизнь в который раз напоминает: от себя не сбежишь. Вот и расхлебывай теперь эту гнусную кашу.
Странно подумать – еще полчаса назад все было нормально. Напевая какой-то прилипчивый мотивчик, открыл он шкаф с личными делами. Пожалуй, впервые в жизни. Никогда раньше не лез – дело принципа. Избыточная информация – она ведь только искажает восприятие, и ничего больше. За все пять лет здешней работы он так и не поинтересовался предысторий объектов. Зачем она, если имеются программы, ежеминутно выдающие графики и цифровые отчеты? Зачем вся эта лирика? С него достаточно того, что отбираются объекты профессионально. Согласно разработанной методике.
И только сейчас он решил сунуть нос в пыльные бумажки. Что заставило его изменить принципам? Он сам не знал. Но сперва непонятные, глухие намеки Андреича, после столь странная беседа с Костиком… Вот и решил на всякий случай проглядеть его медицинскую карту. Может, и впрямь имеется предрасположенность к шизофрении, а программа все же дала сбой и не сигнализировала о процессе? Уж он-то не обольщается насчет надежности программ. В общем, захотелось альтернативной информации. И вот она, информация. Как дубиной по башке.
Собравшись с силами, он снова открыл зловещую папку. Да, все точно, сомневаться не приходится. Совпадения и ошибки исключены. Тот самый адрес. Та самая фотография. Те самые биографические данные. А вот и копия метрики. В графе 'отец' – аккуратно вписанный Иван Петрович Сидоров. Надо же было ей кого-то сочинить. Значит, Сидоров, старательный такой Сидоров, каллиграфически точный. И лишь хвостик буквы 'в' чуть сбился. Неровная такая черточка – точно царапина от перочинного ножа, который он выменял в детстве у Юрика Трофимова на коробку пистонов. Мать… Елена Григорьевна Черницина. Или просто Ленка-Черника. Его сверстница. Невысокая, темноволосая, с коричневой родинкой над левой бровью.
Она была до безумия застенчива. Она просто физически не могла обеспокоить кого-нибудь своими проблемами. В том июльском походе, с которого все и завязалось, Ленка не стала признаваться, что до крови натерла ногу. Кончилось это, понятное дело, воспалением, а она – она молчала до последнего. Выяснилось все уже в городе, когда прямо с вокзала ее увезли в районную больницу. Там она валялась две недели, и ее всей компанией навещали. Кажется, два раза. Или один. С шутками, апельсинами, неестественной веселостью отзываясь на мрачную, давящую атмосферу казенного дома.
