родственников у нас не нашлось, и мама, и отец росли без братьев и сестёр, все мои бабушки и дедушки поумирали ещё до того, как я в школу пошёл. Тётя Варя, оказывается, уже три недели как приехала в столицу. Именно ей и пришлось устраивать похороны, спасибо, помогли папины сослуживцы, да и соседи в доме скинулись кто по червонцу, кто по пятёрке… Ко мне она пыталась прорваться с первого же дня, но её не пускали — неделю я вообще не приходил в сознание, да и после врачи остерегались меня травмировать впечатлениями и воспоминаниями. Знали бы они, эти гуманисты в белых халатах, о том, как просыпаешься после укола, как обступает тебя обжигающая правда…
— Это же чудо какое-то свершилось, чудо, — всхлипывая, поведала она мне. — Тебя же на опушке леса подобрали, в ста метрах от машины. Точно кто перенёс. А милиция говорит — никого там не было, на шоссе. Чудо, одно слово, чудо!
Нужно было мне это чудо как селёдке акваланг.
Ходила тётя Варя и по всяким комиссиям. Пыталась оформить опекунство, но что-то пока не клеилось. Вы уже в возрасте, сказали ей, и здоровье уже не то. И муж-инвалид. И живёте вы с ним на мизерные пенсии. Так что извините, но государство может лучше позаботиться о вашем внучатом племяннике.
Поэтому мне предстоял интернат. Временно — смахивая слёзы тыльной стороной ладони, убеждала тётя Варя. А потом она снова приедет в столицу, и уже не вернётся обратно, пока не докажет своих прав на опекунство. Найдётся и на этих бюрократов управа, она знает, куда писать жалобу…
Так я оказался в интернате. Прощаясь со мной, тётя Варя суетливо бормотала, что этот — один из лучших, она узнавала — богатые шефы, питание великолепное, в каждой группе цветной телевизор. Почему-то она особенно упирала на телевизор.
Первые дни я вообще плохо понимал, что меня окружает. Точно я завёрнут в плотный серый полиэтилен, и сквозь него видно еле-еле. Тем более, что и не хочется никого видеть. Какие-то ребята вокруг, что-то делают, суетятся, бегают какието взрослые крикливые тётеньки. Регулярные завтраки- обедыполдники-ужины. Кормили здесь и в самом деле неплохо, но будь вместо котлет с рисом гнилая картошка — я бы, наверное, и не заметил. И насчёт цветных телевизоров тётя Варя не соврала — их тут и в самом деле было понатыкано. После ужина воспитательница торжественно, творя великое благодеяние, врубала в игровой ящик — и группа прилипала глазами к экрану. А я сидел позади всех и ждал, когда же разорвёт воздух резким звонком отбоя, и можно будет уткнуться лицом в подушку, и придёт тьма. Иногда снилась мама. Я ждал этих снов — и боялся, зная, что всё равно потом придётся проснуться.
Поначалу меня не трогали. Видимо, присматривались. Я сдуру решил, что так оно будет и дальше — полупрозрачная плёнка отчуждения, сон наяву и во сне — осколки той прежней, настоящей жизни. И это было бы здорово.
На следующей неделе начались неприятности. Как-то вдруг я обнаружил, что ко мне не обращаются по имени. В глаза говорят — «ты» или «эй». «Ну ты, гуляй отсюда», «Эй, закурить найдётся?». За глаза попросту называли «этот». После оказалось, что нашлось для меня и прозвище. Скверное прозвище — Глиста. Откуда оно взялось — я понять не мог, но иначе со мной уже и не заговаривали.
Я не мог понять, чем мешаю жить этим пацанам в нашей 7-й группе, почему вдруг я им не понравился? Ведь я же ничего от них не хочу, и делить мне с ними нечего. Но, однако же, утром, глотнув кофе, я чуть не подавился — кто-то круто намешал мне в стакан соли. Укрывшись после отбоя одеялом, я долго не понимал, что же мешает мне заснуть, что хрустит на простыне и покалывает кожу? Оказалось, снова соль. Я едва не чертыхнулся вслух — и принялся стряхивать её ладонью на пол, опасливо прислушиваясь к сонному дыханию соседей по палате. И дождался-таки, услышал из дальнего угла довольный смешок.
Потом в постели нашлась уже не соль, а иголка. Я не сдержался, выкрикнул в спёртый воздух — «Придурочные, да? Совсем озверели?». Из темноты мне посоветовали заткнуться, пока не получил по репе. И я заткнулся — что ещё остаётся, если не знаешь, кто именно делает тебе заподлянки?
Наконец настал день, который я, наверное, не забуду уже никогда. Всё началось утром, когда из туалета я вернулся в палату — заправлять кровать и ждать звонка на завтрак.
— Ну чё, Глиста, скучаешь? — раздалось над ухом. Я обернулся.
Рядом лыбился здоровый жирный парень — Васька Голошубов. Странно, мы были одного возраста, но по сравнению с Васькой я выглядел как засохший огрызок рядом со здоровенным, налившимся соками яблоком. Тогда я ещё не знал, что всё на свете относительно.
— Давай, потрудись на благо общества, — кивнул Голошубов в сторону своей койки. — Заправить. И живо. Об исполнении доложить.
Я недоуменно уставился на него. Это что, всерьёз? Я ему что, холоп, постели застилать? Может, шутка такая дебильная?
Васька скучающе взирал на меня.
— Ты что, это по правде? — выдавил я из разом пересохшего рта.
— Чё, больной? — хмыкнул Васька. — Сказано — исполняй, пока я добрый. А то накажу!
Вот, значит, как! Как в армии, значит? Я вспомнил, как родители года два назад говорили про какой-то фильм — кажется, он назывался «Конвоиры». Про то, как солдаты, почти отслужившие свой срок, издевались над парнишкойновобранцем. Да и по телеку про такие вещи иногда говорили. Мама, правда, всегда в этих случаях переключалась на другую программу, и лицо у неё делалось каким-то постаревшим. Значит, и здесь это «стариковство»? Я вдруг понял, что Голошубов в нашей группе основной. Всех держит. Ведь и раньше я краем глаза замечал всякие такие мелочи, только не брал в голову — не до того было. А он, выходит, ко мне приглядывался и понял, что пора обламывать. И обломает. Я же против него — всё равно что домашний кот для тигра. Задолбит как нечего делать. И что же, застилать теперь ему постель? А потом будет что-нибудь ещё. Стирать носки, отдавать свои полдники. Давать списывать задачки по алгебре, подставлять лоб под щелбаны…
— Пошёл в задницу! — неожиданно для себя выпалил я. — Перебьёшься! Твоя кровать — ты и застилай!
Я сам замер, удивляясь собственной смелости. Вообще-то я никогда ею не отличался. В школе у меня не было врагов, я и дрался-то в последний раз классе в третьем. И всё потому, что чувствовал момент, когда лучше отойти в сторону. А сейчас со мной творилось что-то странное.
— Ты чё, козёл, давно не получал? Чего лепишь-то? — прищурился Голошубов. Остальные пацаны замерли, ожидая развития событий. В их молчании чудилось мне что-то нехорошее.
— Что слышал! — беспомощно огрызнулся я.
— Что, мамка в детстве уронила в помойку?
— Ты вот что, — тихо сказал я. — Ты маму мою не трогай.
— А чего бы и не потрогать? — состроил он сальную гримаску.
— Заткнись, сволочь! — выкрикнул я сдавленным голосом, что есть силы сжимая кулаки — ногтями в ладонь, до крови.
— Ну-ка, Глиста, повтори по буквам… — хохотнул Васька.
Почему-то мне стало вдруг очень легко. Страх незаметно переплавился в какое-то дразнящее внутреннее жжение, и впервые за все эти бесцветные дни забрезжил передо мной какой-то смысл. Голошубов сильно ошибся, ляпнув насчёт мамы.
Я не стал повторять по буквам. Резко ударив его головой в живот, вцепился показавшимися вдруг чужими пальцами в пухлое Васькино горло. Тот, отшатнувшись, закричал неожиданно тонким, булькающим голосом. А я — я молча давил тёплую, до омерзения потную кожу. И в эти секунды мне было хорошо. Всё, что копилось во мне больше месяца, вся боль и отчаянье — разом вырвались на свободу.
Конечно, задушить этого борова было в принципе невозможно. Я же не какой-нибудь герой видашных боевиков Лю Сыянь. Но последний раз ногти стригли мне ещё в больнице, и с тех пор они отросли изрядно. Достаточно для того, чтобы разодрать мягонькую Васькину кожу, почувствовать, как заструилась по пальцам горячая кровь, и вдохнуть её острый, ржаво-солёный запах…
Я пришёл в себя лишь когда опомнившиеся пацаны растащили нас, и кто-то увёл Ваську в туалет — умывать. Оказалось, что я сижу на своей койке, и пацаны молча смотрят на меня. Ни по-доброму, ни по- злому, а с каким-то затаённым интересом. Я понял — они знают, чем всё это закончится.
— Зря ты рыпнулся, — негромко заметил Серёжка Селин, чернявый пацан-шестиклассник, наши койки
