которые все верили, которые в глазах русских всегда были так святы и непререкаемы, что они не решались изменить в них даже единой буквы, учили, что православному человеку следует умирать за едину букву азе, если она будет изменена в его священных книгах. А между тем, если верить Никону, оказалось, что русские, учившие православных умирать за едину букву азе, как-то странно не заметили порчи всех своих богослужебных книг, не заметили, как в них вошли неправые, нововводные чины и обряды. Когда же в самом деле и как могло случиться это непонятное и странное явление? На этот вопрос русский не находил ответа[78]. Указание на то, что русские церковные книги, чины и обряды испортило, исказило вековое русское невежество, конечно ровно ничего не объясняло, потому что невежество могло только объяснить появление в русских богослужебных книгах разных описок и неважных погрешностей в тексте, произшедших от неумелой или невнимательной переписки книге, но никак не могло объяснить появление в книгах неправых, нововводных чинов и обрядов, так как для этого требовалось уже творчество и, во всяком случае, серьезная переделка существовавших тогда церковных чинов и обрядов на новый ладе, — дело настолько заметное и крупное, что оно никак не могло пройти незамеченным особенно в русском обществе, всегда крайне чутком к малейшим обрядовым переменам.
Не умея объяснить порчу книг русских, не представляя себе самой возможности этой порчи, русские естественно задавались вопросом: да действительно ли справедливо, что испорчены именно русские книги? Невероятнее ли будет предположить, что испорчены не русские, а греческие книги? Многое говорило русскому за справедливость последнего предположения. Он невольно вспоминал, при таком предположении, о господстве в Константинополе латинян — крестоносцев, об уклонении греческого императора, патриарха и многих иерархов в унию, о завоевании Константинополя турками, когда латиняне, будто бы скупив греческие книги, сожгли их, и напечатали, на место сожженых, новые, ими переделанные, в каком виде греческие книги продолжают печататься и до селе в Венеции и других иноверных землях; о томе, что в теперешних греческих книгах, по сознанью и заявлением самих греков, находится лютое еретическое зелье, внесенное в них латинянами и лютеранами; о греческих ученых, которые получали образование в латинских школах, где многие из них заражались латинством и т. п. Если, таким образом, для многих русских была решительно непонятна и необъяснима порча книг русских, то наоборот, легко и удобно для них объяснялась порча книг греческих, и потому нет ничего удивительного, что очень многие русские оказались более склонными признать испорченными греческие книги, а не русские. Но в таком случае, что же это значите, что сам верховный архипастырь русской церкви торжественно, в слух всех на соборе провозглашает русские книги испорченными, некоторые русские церковные чины и обряды неправыми и нововводными? Как объяснить это странное, доселе никогда невиданное на Руси явление, что верховный глава русской церкви открыто хулит и порицает ее церковные книги, чины и обряды, и наоборот хвалит греческие, про которые всем хорошо известно, что они испорчены позднейшими новшествами, тем более что очень недавно сам Никон заявлял своим бывшим друзьям, что гречане потеряли веру и крепость и добрых нравов у них нет?... Члены кружка ревнителей, разосланные Никоном по различным отдаленным уголкам России, но сохранившие с Москвою и между собою связь и общение, взялись ответить на указанные мудреные и недоуменные вопросы, взялись разъяснить всем смысл того, что происходило тогда на Москве. Из всех отдаленных уголков России, куда только Никон успел загнать своих бывших друзей, вслух всего народа послышалась одна и та же грозная, смутившая всю Русь, речь: на кафедре великих святителей и чудотворцев московских сидит теперь изменник православию, хулитель русской церкви и русского благочестия, человек, задумавший страшное, злое дело — замутить исовсем разорить русскоеблагочестие,искоренить чистую,доселеникем еще непохуленную русскую православную веру. Под предлогом церковных исправлений он решился ввести на Руси различные латинскиеновшества и ереси, которым он научился от греков.Принем,в качестве советника, исейчаснаходится всемведомый еретик, сосланный за ересь на Соловки, грек Арсений, его Никон взял из Соловок, держит при себе и поручает ему — всем ведомому еретику, править русские церковныекниги, в который тот и вносит разныеереси. Известные ревнители благочестия и поборники его, протопопы: Неронов, Аввакум, Логгин, Даниил, с самого уже начала увидели и поняли злые намерение Никона и, движимые ревностью по вере, смело обличали его нечстие, его злые умыслы, за что и подверглись от отступника разным казням и заточению. Теперь Никон, освободившись от смелых и опысных для него обличителей, приводит на Москве в исполнение, с помощью окружающих его греков и малороссов, задуманное им дело — искоренить чистое православие на Руси, не опасаясь более помехи своему делу со стороны разогнанных им ревнителей благочестия. И вот от ссыльных членов кружка ревнителей раздался по всей России призывкистинно верующим и ревнующим об истинном благочестии восстать на защиту православной веры и церкви от покушения на них отступника Никона патриарха, призыв на энергичную смелую борьбу с этим еретиком. Спокойная ибезмятежная доселе Русь, беззаветно верившая в полную истинность испасительность содержимого ею благочестие,сильно и глубоко заволновалась под влиянием речей и призывов кружка ревнителей. Почва, которую русский человек привыксчитатьстоль твердою и незыблемою,неожиданно сильно заколебалась под его ногами и он не знал, куда ему следует направиться, чтобы окончательно не сбиться с пути и совсем не погибнуть. На Москве царь, патриарх и все власти приказывают ему идти по указанномуими пути, тогда как известные и уважаемые всеми знатоки и ревнители правой веры и благочестие толкают его на совершенно иной путь, противоположный первому: куда идти, к кому пристать? Смысл и цели намечаемой Никоном реформы, для огромного большинства, были решительно не понятны. Сознания серьезной поврежденности и испорченности наших церковных книг, чинов и обрядов у большинства тогдашнего общества вовсе не существовало, а существовало убеждение как раз противоположное. Поэтому реформа Никона, начатая и веденная им без всякой предварительной подготовки к ней общества, даже с прямым пренебрежением к его мнениям и пониманию, необходимо казалось большинству каким-то личным, произвольным делом одного только Никона, начатым по каким-то непонятным, сторонним побуждениям, может быть даже и не совсем чистым, как об этом говорят, на что указывают известные ревнители. Большинство - масса, всегда подозрительная ко всяким переменам старого, привычного, освященного веками, всегда враждебно встречающая все непонятное ей новое, разрушающее излюбленную старину, а к крутым и резким переменам в религиозной жизни всегда относящаяся и прямо враждебно, охотно верила тем разъяснениям смысла реформы Никона, какой давали ей члены кружка ревнителей. Они, в этом случае, стояли на прочной почве народных исторических воззрений, опирались на авторитет всем дорогой и понятной родной старины, они были носителями и выразителями национальных горделивых представлений русских о своем особом историческом призвании, как избранного народа Божия, только в среде которого и удержалась теперь и правая вера, и истинное благочестие, потерянные всеми другими народами. Поэтому, большинство, даже верхи, по крайней мере на первых порах, искренно сочувствовало членам кружка ревнителей, более расположено было к ним, нежели к суровому, очень крутому и мало понятному реформатору Никону. В его полезу, конечно, говорил привычный авторитет власти, но против него все, чем доселе жила, что доселе думала, в чем глубоко была убеждена и к чему стремилась Русь, исключая самого незначительного меньшинства, притом появившегося только уже в самое последнее время. Поэтому нет ничего удивительного, если Русь, между двумя указываемыми ей путями, не сумела выбрать одного, как несомненно верного, но раскололась на две половины, из которых каждая пошла теперь своим особым путем.
На соборе 1654 года Никон постарался намечаемую им церковную реформу выдать за дело представителей всей русской церкви, показать, что его реформаторская деятельность опирается на согласие и одобрение целого собора, а не есть только его личное дело, или дело небольшого кружка лиц, хотя бы очень сильных и великую власть имеющих. Но этим Никон далеко не достиг своей цели, — оппозиция его реформам нисколько не была ослаблена собором 1654 года.
Дело в томе, что собор 1654 года уполномочивал Никона произвести исправление замеченных им погрешностей в церковных чинах и обрядах на основании старых харатейных книг славянских и греческих, а вовсе не на основании печатных заграничных греческих книг, или на основании современной греческой церковной практики, по указанием и под руководством современных греков. Во всех ответах на вопросы и указание Никона, собор очень ясно и определенно заявлял, что те или другие погрешности «достойно и праведно исправити противо старых харатейных и греческих»; или: «и рече собор положити против древних уставов», т. е. собор желал и уполномочивал Никона производите исправление по древним славянским
