совершенно тихо. Да, фургоны были на месте, в виде сверхзвуковых боевых самолётов, но индейцев не было. Глядя на бездельников из АРВ и безмятежные рисовые чеки, мы задавали себе вопрос: «Ну и где эта война, о которой мы столько всего слышали? И где эти знаменитые партизаны, вьетконговцы-то где?» Мы на миг встрепенулись, когда на рисовом поле, ярдах в ста от нас, что-то взорвалось. За деревьями взметнулось облако жёлто-бурого дыма. Кое-кто схватился за оружие, но все успокоились, узнав, что там произошло: на минное поле забрела собака, и её разорвало в клочья.
Ночь наступила быстро. Всего за несколько минут сумерки превратились в полуночную тьму безлунной ночи. Были назначены караульные смены: двадцатипятипроцентная боевая готовность[26] на первые четыре часа, пятидесятипроцентная — всё остальное время. Надев каски и бронежилеты (мы все сподобились «потерять» неудобные бронированные шорты), рота вышла на позиции. Часов в девять-десять, когда снайперы начали постреливать по нашим позициям, мы поняли, что война во Вьетнаме — занятие преимущественно ночное. Снайперы стреляли редко и неточно, выпуская по нескольку пуль через каждые полчаса или вроде того, но нервы они трепали изрядно, потому что невозможно было определить, откуда ведётся огонь. Пули, казалось, возникали из ниоткуда. Ландшафт, столь пасторальный при свете дня, постепенно приобрёл зловещие черты. С непривычки кусты казались нам людьми. Тем не менее, ответного огня мы не открывали, в соответствии с доведёнными до батальона строгими правилами боя — во избежание случайного поражения гражданского населения. Было приказано патроны в патронники не досылать, огонь можно было открывать исключительно по приказу сержанта или офицера из штаба.
Самое ожесточённое сражение в ту ночь развернулось между нами и представителями вьетнамского мира насекомых. Выяснилось, что против орды атаковавших нас летающих, ползающих, жужжащих и жалящих существ противомоскитные сетки и репелленты не действуют. Из каждой палатки доносились шлепки и выкрики: «Гады чёртовы, вон отсюда!» К наступлению полуночи мои лицо и руки сплошь распухли от укусов.
Чтобы избавиться от этой пытки, я часто ходил проверять часовых на позициях взвода. В ту ночь, а может, в следующую, а может, ещё ночью позже — те первые ночи во Вьетнаме слились в моей памяти в одну — меня едва не пристрелил собственный подчинённый. Когда я приблизился к его окопу, он остановил меня, окликнув строго по уставу.
— Стой, кто идет?
— Чарли-2 Реальный[27] (мой позывной).
— Второй Реальный, ко мне. — Я сделал два шага вперёд.
— Стой. Назови президента Соединённых Штатов.
— Линдон Б. Джонсон.
— Назови министра обороны.
— Роберт С. Макнамара.
Полагая, что из моих ответов любой бы понял, что я американец, я пошёл вперёд. Очередное «Стой!», за ним звук досылаемого затвора и неприятное зрелище — винтовка, направленная на меня с расстояния в десять ярдов — заставили меня замереть на месте.
— Второй Реальный, назови заместителя министра обороны.
— Да чёрт его знает, как его зовут.
— Второй Реальный, проходи, — ответил морпех, опуская винтовку. Это был Гилюме. Когда я спрыгнул к нему в окоп, он объяснил мне причину своей повышенной бдительности. В него с напарником, Полсоном, едва не попала очередь. Он показал мне изодранный мешок с песком. «Он дал очередь прямо между нами, лейтенант, — сказал Полсон. — Чёрт возьми, да будь я на пару дюймов левее, сыграл бы, на хер, в ящик». Я отпустил древнюю шуточку о том, что едва не попавшая пуля пролетела где-то в миле отсюда, но постарался держаться подальше от израненного мешка. Вглядываясь в мрачную тьму за проволокой, я не замечал никаких признаков опасности, там были одни лишь пустынные рисовые чеки, ночью они были серыми, а не зелёными; чёрные кляксы — деревни или заросли, зубчатые очертания лесов, чернее чёрного неба. И всё равно где-то там обязательно сидел снайпер и, может быть, целился мне в голову — кто знает? Решив не давать воли воображению, я выбрался из окопа и продолжил обход, ощущая пустоту под ложечкой. Призраки, подумал я, мы дерёмся с призраками.
Через какое-то время примерно в тысяче ярдов за заграждениями вспыхнула быстротечная огневая схватка. Начали бухать гранаты и мины, пущенные из миномётов. Винтовки затрещали как поленья в костре, пара трассирующих пуль унеслась в небо над деревьями, бесшумно прочертив в нём алые линии. Загремели артиллерийские орудия — где-то далеко шёл другой бой. Все эти звуки, эти таинственные и завораживающие отзвуки боёв, казалось, отвечали на мой вопрос: да, война и вьетконговцы точно здесь, и они нас ждут.
Глава четвертая
О славных героях я книги читал,
В игре патриотов сыграть я мечтал.
Ждали они долго. Наш батальон не участвовал ни в одном бою до 22 апреля, когда роту «B» послали на усиление разведывательного патруля, попавшего в засаду в нескольких милях к западу от высоты 327. Мы же тем временем боролись с климатом, снайперами и монотонностью жизни. В этой борьбе климат был нашим злейшим врагом.
Дни проходили одинаково. Солнце вставало часов в шесть, и, поднимаясь в небо, меняло цвет — сначала оно было красным, затем золотым и, наконец, становилось белым. Дымка над рисовыми полями испарялась, и утренний ветерок стихал. К полудню под ярким небом всё вокруг замирало. Крестьяне покидали поля и прятались в тени в своих деревнях, буйволы неподвижно лежали в лужах, при этом из грязи торчали лишь их головы и большие изогнутые рога, деревья не шевелились, как растения в оранжерее. Ветер начинал задувать с гор после обеда — горячий ветер, взметавший пыль над дорогами и запёкшимися, потрескавшимися от солнца полями, с которых уже собрали рис. Каждый раз, когда поднимался ветер, пыль была повсюду, куда ни кинь взгляд: она налетала тучами, кучами, смерчами, которые врывались в палатки, и тогда матерчатые стены вздымались словно паруса, туго натягивая растяжки, и внезапно опадали, когда воронка смерча уносилась дальше. И не мелкой была эта пыль, а густой, липнувшей ко всему, чего она касалась — к телу, винтовкам, листве на деревьях. На камбузе она облепляла все жирные предметы, и нам приходилось не только вдыхать пыль, но и есть её. И пить эту пыль нам приходилось тоже, потому что она проникала в прорезиненные мешки для дезинфицированной воды и канистры, отчего казалось, что пьёшь не воду, а тёплую грязную жижу.
Ближе к вечеру солнце заходило за горы, и на прибрежных равнинах очень рано наступали сумерки, однако с приходом этой преждевременной полутьмы становилось совсем невыносимо. Ветер стихал, и, по мере того как земля отдавала накопленное за день тепло, дышать становилось совсем уж нечем. Мы постоянно прикладывались к фляжкам, пока не раздувались животы, и старались как можно меньше двигаться. Пот ручьями лился по телам и лицам. Пыль, прилипавшая к коже, покрывала её густой липкой плёнкой. Температура воздуха не имела значения — в Индокитае местный климат нельзя мерить обычными мерками. На градуснике могло быть сегодня 98 градусов, завтра 110, послезавтра — 105[28], но все эти числа дают такое же представление о степени тамошней жары, как показания барометра — о разрушительной мощи тайфуна. Чтобы дать реальное представление о той жаре, надо рассказать о том, что она могла сотворить с человеком, а сделать это очень просто: она могла его убить, испечь его мозг, или выжимать из него пот до тех пор, пока он не свалится на землю без чувств. Пилоты и механики, жившие на базе, могли укрываться от жары в своих прохладных казармах или клубах с кондиционерами, но на периметре с нею ничего нельзя было поделать, оставалось лишь терпеть. Облегчение наступало только ночью, а с её приходом налетали тучи малярийных комаров, и начинали
