задуматься об их судьбе или увидеть в этом какое-либо предупреждение.
В ожидании колонны, которая должна была доставить нас обратно на базу, мы развалились у обочины дороги. По дороге цепочкой прошли несколько девушек-крестьянок с шестами на плечах. Они энергично шевелили руками, вёдра на концах шестов качались в такт движениям рук — девушки торопились добраться до своей деревни до наступления комендантского часа. В «Правилах боя» указывалось, что с наступлением темноты вьетнамцев, обнаруженных вне населённых пунктов, следовало считать вьетконговцами и либо открывать по ним огонь, либо брать в плен. Вскоре подошли грузовики. Морпехи расселись по машинам, радуясь тому, что придётся ехать, а не идти, даже с учётом того, что при передвижении на грузовиках легче было попасть в засаду или напороться на мину. Когда колонна вышла из прохода Дайла, облегчение бойцов было почти физически ощутимым: они выбрались из Индейской страны, где опасность всегда была неподалёку, кончился тот напряг, что давил на них четыре дня подряд.
Я ехал в одной машине с отделением капрала Миксона и пулемётным расчётом, всего нас было человек пятнадцать. В сухопутных войсках США пехоту называют «королевой битв», но в этих усталых стрелках не было ни намёка на их королевский статус. Ноги их по колено были в запёкшейся грязи; кожаные ботинки старого образца (новых, матерчатых, специально предназначенных для войны в джунглях, ещё не выдали) гнили прямо на ногах, ремни выцвели и потёрлись, равно как остальное обмундирование.
В машине было тесно, как в автобусе, грузовик бросало из стороны в сторону на изрытой колеями дороге, и мы постоянно толкали друг друга. Мы проехали мимо штаба батальона. После буша он выглядел невероятно по-домашнему. На верёвках, натянутых между палатками, сохла одежда, из печной трубы на крыше сарая-столовой весело поднимались завитки дыма. Танкисты из бронетанковой роты, приданной батальону, бездельничали, развалившись на своих тридцатитонных чудищах. Группа морпехов с полотенцами, обёрнутыми вокруг поясниц, шлёпали резиновыми тапочками, направляясь к полевым душевым. А в окопах у колючки другие морпехи беззаботно отдыхали, дожидаясь наступления ночи.
Колонна свернула на выстроенную военными инженерами новую дорогу, которая связывала штаб с ротными лагерями на высотах 327 и 268. Дорога крутыми изгибами шла вверх, и из-за жары и засухи, присущей сухому сезону, была покрыта толстым слоем красной пыли. Мы поднимались на высоту медленно, сначала плавно и постепенно спускаясь по одному склону, чтобы начать крутой подъём по другому. Мы задыхались от пыли, нам не терпелось вернуться в лагерь, и мы оценивали оставшееся расстояние по грузовикам, шедшим в голове колонны. Они скрылись за крутым поворотом, снова появились, уже выше, поднимаясь прямо в гору, пропали за следующим изгибом дороги и снова появились, ещё выше. Дорога пошла вниз круче, спускаясь к заросшей мелким кустарником долине далеко внизу. Крутой склон по ту сторону дороги стал более пологим, и мы увидели поросшие травою отроги и каменные россыпи ближе к вершине хребта. Внизу виднелся хвост колонны, за которым тянулась поднятая колёсами пыль, украшавшая склон высоты буквами «S». Палатки на участке, занятом штабом, танки, орудия и люди на поле у высоты казались фигурками из игрушечной армии, которую собрал какой-то мальчишка.
Колонна резко остановилась на расчищенном бульдозерами поле, где располагался район сбора роты.
«К машине! Становись! — загремел над полем голос сержанта Маркана. — Всю пиротехнику (сигнальные ракеты и осветительные гранаты) сдать замыкающему. Шевелись! Раньше тут развяжемся — раньше отсюда свалим».
Громко захлопали задние борта, морпехи попрыгали на землю и выстроились, без суеты и обычного трёпа. Они были не то чтоб чем-то расстроены — скорее, сдержаны.
Взводные сержанты выкрикивали команды согласно заведённому ритуалу: «Равняйсь, смирно, вольно!» Глядя на бойцов, на их лица, одновременно юные и старые, на потрескавшиеся грязные ботинки, я вдруг понял, что за время, прошедшее с марта, с ними произошла ещё одна перемена. Рота «С» всегда была сплочённым подразделением, а во Вьетнаме эта сплочённость окрепла ещё больше, став несколько иной. В их прежнем братстве было что-то мальчишеское, сродни тому чувству, что связывает игроков футбольной команды или членов студенческого сообщества. В тот вечер их чувства были более суровыми — Вьетнам вплёл новые, более прочные волокна в те нити, что связывали их до высадки в Дананге, и волокна эти были свиты совместным пребыванием под огнём, общим чувством вины после пролития первой крови, сообща пережитыми опасностями и трудностями. В то же время, я понял, что и сам уже гляжу на бойцов батальона не так наивно, как раньше. Я понял, что мои прежние впечатления основывались не на реальных фактах, а на мальчишеских представлениях, почерпнутых из фильмов про войну и романов, в которых обильно проливалась кровь. Я видел в них современных Уилли и Джо, суровых, но в то же время порядочных и добрых парней[46]. Теперь же я понимал, что не все из них так уж добры и порядочны. Во многих проявились такие черты как мелочная завистливость, злоба, подверженность предрассудкам.
Кроме того, их иделизм, присущий американцам, уступал перед высоким самомнением («один морпех стоит десятка этих самых Ви-Си»).
Я не чтобы стал относиться к ним критически: сам будучи далёк от идеала, я не имел никакого права критиковать их поведение. Я скорее начал воспринимать их как самых обычных людей, которые в пылу боя ведут себя порою необычно, проявляя храбрость наряду с жестокостью.
У сержанта Колби был на это несколько иной взгляд. Как-то вечером я сказал ему, что никак не могу понять мотивов поведения Хэнсона. «Когда я был в Корее, — ответил Колби, — я видел, как солдаты используют корейских крестьян как мишени для пристреливания винтовок. Пробудете здесь ещё немного, сэр, и поймёте, что самый обычный девятнадцатилетний американец — одно из самых жестоких существ на земле». Но я никак не мог ему поверить. Я знал лишь, что проникся глубочайшей симпатией к этим юным морпехам, просто потому, что бок о бок с ними мне довелось перенести определённые жизненные испытания. Ведь это с ними делил я жару и пыль, напряжённые бессонные ночи, опасности, подстерегавшие нас в патрулях, на тропах необитаемых джунглей. Где-то на земле жили, конечно, люди более достойные восхищения, более принципиальные, более чуткие, вот только спали они каждую ночь в мире и покое своих спален.
— Увольнение на берег![47].
Мы все — офицеры и взводные сержанты сидели в штабной палатке, собравшись на ежедневную планёрку, когда первый сержант Уагонер произнёс эти волшебные слова.
Что ты сказал, Топ? «Увольнение на берег»?
Уагонер фыркнул, поправил очки и подтвердил, что десяти процентам личного состава батальона будет разрешено убыть в Дананг, в «золушкино увольнение» (возвратиться надо будет не позднее полуночи).
— Довожу также, что выезд в увольнение разрешается только на специальном автобусе, выделенном для этой цели и курсирующем строго по расписанию, — добавил он.
— Хорошо, — раздался чей-то голос. — А когда строго по расписанию ходит этот специальный автобус?
Уагонер с каменным лицом ответил: «Насколько мне известно, такого автобуса у нас нет».
Неунывающий коротышка Тестер, волосы которого вечно торчали паклей, откинулся на спинку раскладного стула и захохотал. Тестер был величайшим книгочеем в роте, и даже привёз с собою во Вьетнам небольшую библиотеку. «А я-то думал, что в «Уловке 22» всё выдумано».
— А что такое «Уловка 22»? — спросил Топ.
— Книга, сатирически высмеивающая армейский бюрократизм, — объяснил я.
Лицо Уагонера застыло в удивлении. «Армейский? А мы при чём? У нас ведь морская пехота, а не армия».
Несмотря на отсутствие автобуса, совершающего рейсы строго по расписанию, после обеда увольнение на берег было объявлено, и двадцать пять рядовых из роты «С» отправились на грузовиках в Дананг. Мы с Макклоем, Питерсоном и сержантом Локером поехали на капитанском джипе. Перед выездом нам была поставлена задача: не допускать, чтобы солдаты нарывались на серьёзные неприятности.
Выезжая из лагеря, мы выглядели свежо и бодро в своих тропических хаки, но в город въехали потными, усыпанными мелкой пылью. После длительного созерцания рисовых чеков и джунглей Дананг радовал глаз, хотя это был далеко не Гонконг. До войны, наверное, была в нём некоторая экзотическая
