затяжным противостоянием в грязи и под дождём.
Гордый, уверенный в своих силах 1-й батальон 1-го полка морской пехоты вступил в эту войну в сентябре и оставался там до марта, пока не завершилась кампания сезона муссонных дождей. После этого их отправили в Хюэ, а из Хюэ в демилитаризованную зону — вести ещё более тяжёлые битвы с северными вьетнамцами. К этому времени это был уже не жирный, а скорее тощий батальон, и их самоуверенность уменьшилась пропорционально потерям. За шестимесячную кампанию суммарные потери батальона составили четыреста семьдесят пять человек убитыми и ранеными. Более половины из них залатали и снова отправили в бой, некоторых за новыми ранениями. Чуть менее двухсот человек составили невозвратные потери — убитые, списанные по инвалидности, либо раненые и госпитализированные на длительные сроки. Получалось по восемь человек в неделю — уровень сокращения личного состава, немного не доходивший до такового (десять человек в неделю) во многих британских батальонах на Западном фронте в 1915 году и в начале 1916-го.
Шла уже другая война. Интенсивность потерь возросла до такой степени, что гибель людей и увечья казались уже совсем обычным делом. За первые два месяца, с середины сентября до середины ноября, батальон потерял двести сорок девять человек. Убыль личного состава. Убыль личного состава, виною которому был противник и мы сами. Ганшип «Хью», который вылетел поддержать огнём роту, зажатую в засаде, а в итоге поддержал огнём вьетконговцев, зайдя на бреющем на морпехов. Транспортный вертолёт, который упал, попав в грозу во время муссонного дождя. Бронетранспортёр, который сдавал назад, выходя из-под миномётного заградительного огня, и раздавил морского пехотинца, лежавшего на дороге. В общем и в целом я составлял в среднем семьдесят пять-восемьдесят отчётов в неделю. Это занятие стало частью моего ежедневного распорядка, монотонным как ровно льющий дождь, и в скором времени эти фамилии стали означать для меня не больше, чем фамилии в телефонном справочнике.
За одним исключением. 18 сентября я сидел за своим столом в палатке офицера по личному составу. Стояла послеобеденная жара, и пот с меня капал на бумаги, которыми я, как обычно, занимался. Зазвонил ЕЕ-8. Я поднял трубку. На том конце линии был лейтенант Джоунз, офицер по личному составу 1-го батальона. Он не представился, но заговорил бойскаутским шифром: «Крауд-Один? Я Баунд-Один. Твой Один-Альфа на месте?»
— Я Один-Альфа.
— Один-Альфа, у Баунд-Чарли-Два — два Гроза-Один и три Гроза-Два. Как понял?
По-английски это означало, что во 2-м взводе роты «С» двое убитых и трое раненых.
— Обожди секунду, — ответил я.
Я встал и вытащил бланки учёта потерь из патронного ящика, приспособленного для хранения папок. Усаживаясь снова на место, я сказал: «Ладно, валяй».
— Сначала сообщаю Гроза-Один.
— Понял. Начинай.
Первым убитым был санитар. У него было пулевое ранение, сквозное, в голову.
— Так, это был первый, — сказал Джоунз, закончив с санитаром. — Фамилия второго — Леви. Лима-Эхо…
— А зовут как? Уолтер?
— Лима-Эхо-Виктор-Янки. Леви.
— Баунд-Один, зовут его Уолтер? — спросил я, выводя неровными буквами «Л-е-в-и» рядом со строкой, озаглавленной «ФАМИЛИЯ». Рука моя слегка дрожала, голос изменился.
— Один-Альфа, обожди секунду, ладно? Точно так. Зовут Уолтер. Второе имя Невилл. Новембер-Эхо- Виктор…
— Я знаю, как пишется.
— О'кей. Звание: первый лейтенант. Личный номер… — Вмешались помехи. — Подразделение: это ты знаешь. Ранения: множественные осколочные ранения…
— У, чёрт! — воскликнул я, позабыв о правилах касательно употребления ругательств при ведении полевой связи. Записав только что переданное Джоунзом, я словно наяву увидел смугловатое приятное лицо Леви и его спокойную добродушную улыбку. Все, кто его знал, отмечали его улыбку — добрую, располагающую, обнажавшую ровные белые зубы; однако было в ней что-то неуловимо загадочное, как будто улыбался он какой-то шутке, скрытой от посторонних. «Чёрт! Чёрт побери всё и вся».
— Ты этого парня знал? — спросил Джоунз.
— Мы в Куонтико вместе учились. Да и дружили крепко. Я и не знал даже, что он у вас служил.
— Вон как. Ладно, давай закругляться с этим делом. Возраст: двадцать три. Обстоятельства: в ходе патрулирования, окрестности города Дананга.
— Баунд-Один, давай без этих «понял-выполняю». Просто расскажи, как всё было.
Он рассказал мне, сколько знал. Патруль из 9-го полка морской пехоты попал в засаду и вызвал по рации подкрепление. Отправили взвод Леви, но тот и сам попал в засаду, не успев до них добраться. Леви был поражён осколком от мины и упал, в другого морпеха попала пуля. Санитара, который обрабатывал того, что был ранен пулей, убил снайпер. Не зная о том, что санитар убит, Леви собрался с силами, поднялся и наполовину пошёл, наполовину пополз к нему. Когда Леви пытался вытащить его с линии огня, его самого застрелил снайпер.
— Ты уверен, что это он? — спросил я.
— Само собой, уверен.
— Ладно. Дальше давай.
Джоунз стал продолжать: религиозная принадлежность Леви, лица, наследующие выплаты по его страхованию жизни военнослужащего, адрес ближайшего родственника. Таковыми оказались его родители, проживающие в Нью-Йорке. Каково будет им, когда они услышат звонок, откроют дверь и увидят человека в военной форме в дверном проёме? Поймут ли они инстинктивно, зачем он пришёл? Что он скажет? Как можно прийти и сказать родителям, что многие годы, которые они растили сына, давали ему образование, пошли прахом? Похерены. На той войне на солдатском сленге смерть обозначалась словом «похерили». Такого-то похерили. Удачное слово.
Мы покончили с отчётами. Я их подшил, затем перевёл Леви, санитара и прочие потери в цифры. Случайная арифметика войны. Я пробыл во Вьетнаме семь месяцев и меня даже не царапнуло. Леви продержался две недели. Выйдя из палатки полковника, я увидел набухшие, аспидно-серые тучи, собиравшиеся над горами. Из головы у меня не выходил Леви. Вот он стоит прислоняясь спиной к стене, руки в карманах. Рядом с ним музыкальный автомат. Где же это было? В Джорджтауне, в баре «Мэк'c Пайп- энд-Драм», куда мы ходили в увольнения по выходным выпить, поглазеть на девчонок и попритворяться, что мы по-прежнему гражданские. В тот вечер нас там было человек пять-шесть. Мы подцепили девчонок, секретарш из правительственных учреждений — в Вашингтоне, похоже, все девчонки работают секретаршами в правительственных учреждениях. Мы потанцевали с ними на маленькой танцплощадке у окна, выходившего на улицу. Скорей всего, тогда была поздняя осень, потому что я припоминал, что окно запотело. Леви не танцевал. Высокий, стройный, он беззаботно прислонился спиной к стене и улыбался, а мы шли обратно к столику с девчонками. На столике стояли наполовину опустошённые кувшины с пивом и бокалами с пивной пеной на стенках. Мы сели и наполнили бокалы, и все смеялись — наверное, над чем-то из сказанного Джеком Бисселлом. А был ли там Бисселл в тот вечер? Скорее всего, был, потому что мы все смеялись до упада, а Бисселл был великим юмористом. Не присаживаясь, Леви вытащил свою трубку и наклонился ко мне, чтобы что-то сказать. Вспоминая тот вечер, я видел, как шевелятся его губы, но я его не слышал. Я не мог вспомнить, что он тогда сказал. Было это в Джорджтауне, давным-давно, до Вьетнама. Я давно уже стал замечать за собой такое: мне было трудно вспоминать всё, что было до Вьетнама.
Я всегда относился к Леви с симпатией, а иногда ему завидовал. Он отличался спокойной целеустремлённостью, в то время как я был вспыльчив и импульсивен. Я закончил колледж при церкви в спальном районе, он учился в Колумбийском университете. Он был из богатой семьи, моя же только-только с трудом выбралась из рабочего класса. У него были все преимущества, но он пошёл на военную службу, в то время как легко мог заняться чем-то другим. По-моему, было это в нём: высоко развитое чувство долга. Мои собственные мотивы для поступления в морскую пехоту были в основном личными, но у Леви, вроде бы, личных амбиций вовсе не было. Он был патриотом — из самых лучших, из тех, кто не просто так расхаживает с американским флагом в петлице. Он пошёл добровольцем, потому что считал, что так надо, и
