широкомасштабная революционная борьба в стране будет продолжаться, поскольку Временное правительство, присвоившее себе плоды народной победы, не могло дать народу то, за что он боролся: обеспечить выход из войны, решить аграрный вопрос, серьезно улучшить положение трудящихся, эффективно бороться с разрухой, гарантировать реальные политические свободы. А поскольку эти вопросы не могут быть решены при существующей власти, революция будет развиваться до тех пор, пока власть не перейдет к классу, который обеспечит их решение. Таким классом, по мнению Ленина, мог быть только пролетариат. Коротко говоря, он увидел реальную возможность установления в стране диктатуры одного класса — пролетариата — в интересах самых широких слоев населения всей России.
Сказать, что новая политическая линия, предложенная Лениным, произвела ошеломляющее впечатление, значит почти ничего не сказать. Это был гром среди ясного неба. Еще не улеглась в сознании населения, да и всех активных политических сил общества, эйфория в связи с февральской победой, а лидер большевиков уже призывает к новой революции. Причем революции, гораздо более глубокой и масштабной, нацеленной на коренной поворот в ее исторических судьбах. Многие сочли новую программу действий, сформулированную Лениным, чуть ли не бредом сумасшедшего. Следует сказать, что и среди немалой части большевиков господствовало мнение, что их лидер оторвался от реальности, не понимает сущность российской ситуации и по важнейшим проблемам судит как эмигрант, утративший живые связи со страной. Сам Ленин писал:
Имеющиеся в распоряжении историков документы и материалы свидетельствуют о том, что Сталин также перешел на позиции Ленина и поддержал тезисы. Правда, процесс перехода был не безболезненным и отнюдь не одномоментным. На одном из заседаний Русского бюро ЦК через три дня после возвращения Ленина из эмиграции он охарактеризовал тезисы как «схему», лишенную фактов, в силу чего она не является удовлетворительной[575]. Есть достаточные основания полагать, что колебания Сталина в отношении ленинских тезисов носили какой-то вялый характер: они не несли в себе черты принципиального отторжения новой революционной стратегии, выдвинутой лидером большевиков. Скорее всего, его первоначальное неприятие тезисов было порождено не принципиальными соображениями, а прежде всего фактором неожиданности и потрясающей новизны основных положений, положенных в основу этих тезисов.
Сталин, оторванный на протяжении ряда лет от непосредственной революционной работы, погруженный в заботы о простом физическом выживании, естественно, не мог глубоко и всесторонне оценить характер и особенности принципиально новой ситуации, сложившейся в стране. Старые представления и стереотипы относительно характера и перспектив развития русской революции, конечно, доминировали в тот период в его политическом мышлении. Именно этими соображениями объясняется его первоначальная «мягкая оппозиция» апрельским тезисам Ленина. В чем-чем, а в отсутствии радикализма, в нацеленности на наиболее кардинальные, революционные шаги, упрекнуть его трудно. Это, конечно, не означает, что всегда и во всем он шел, что называется, напролом. В данном случае его, очевидно, озадачила не столько радикальная постановка важнейших вопросов Лениным, а некая психологическая неготовность принять такую постановку. Требовалось какое-то время, чтобы осмыслить все это, взглянуть на обстановку не с приземленных позиций вчерашнего ссыльного, оторванного от всего мира, а с позиций активного участника событий исторического масштаба. И тот факт, что Сталин сравнительно быстро пересмотрел свою позицию и активно поддержал новую стратегию революционной борьбы, на мой взгляд, свидетельствует не о его приспособленчестве, умении становиться на сторону тех, кто одерживает верх. Аргументация Ленина, жаркие дискуссии в самой партии показали ему, что новая стратегия политической борьбы отвечает духу времени, открывает перед партией большевиков реальный шанс укрепить свои позиции, превратиться в одну из ведущих сил на политической арене России.
Но все это представляется ясным и очевидным только в чисто ретроспективном плане. В тогдашней же реальной обстановке подобная перспектива развития представлялась отнюдь не столь бесспорной и закономерной. Поэтому сознательно делать какой-то особый акцент на первоначальных колебаниях Сталина в вопросах коренного пересмотра всей прежнем большевистской стратегии, сформулированной в тезисах Ленина, едва ли правомерно. Скептическое в первый период после их выдвижения отношение к апрельским тезисам вполне закономерно и логично укладывается в схему простой политической эволюции, которую неизбежно должны были пройти — и действительно прошли — тогдашние ведущие деятели партии.
Разумеется, данный эпизод никак не вписывался в официальную сталинскую историографию, которая изображала его как деятеля, всегда и во всем поддерживавшего Ленина, твердо стоявшего рядом с ним на всех перипетиях исторических событий и никогда не проявлявшего ни малейших колебаний. Но это, собственно, уже другой аспект проблемы. В данном случае речь идет о том, чтобы дать по возможности максимально объективную оценку тому, что имело место в действительности. А такая оценка никак не вмещается в прокрустово ложе однозначных и безоговорочных вердиктов: колебался, значит, не был стойким и последовательным ленинцем. Или же такого апологетического утверждения: всегда и во всем был на стороне Ленина, являясь, наряду с Лениным, вождем и организатором революции. Оба эти полярные подходы упрощают реальную историческую картину и не позволяют беспристрастно и взвешенно оценить деятельность Сталина в судьбоносный 1917 год.
На мой взгляд, даже сами колебания Сталина, его поиски ответов на актуальные вопросы, стоявшие тогда перед страной и перед партией, дают возможность лучше понять его непростую и противоречивую политическую психологию, проследить за процессом формирования его как политического деятеля общероссийского формата. Время подстегивало тогда всех, и порой трудно было, что называется сходу, вскочить на подножку локомотива истории, который стремительно мчал Россию в неизведанное будущее. К тому же, колебания для политического деятеля, кроме бесспорных отрицательных черт, несут в себе и положительный заряд: они, — как в данном случае, — достаточно убедительное свидетельство политической самостоятельности Сталина, В дальнейшем нам не раз придется касаться вопроса о разногласиях Сталина с Лениным, поскольку эти моменты имеют чрезвычайно важное значение для понимания Сталина как политика, для раскрытия процесса формирования его в качестве самостоятельного государственного деятеля.
В контексте сказанного выше малоубедительной, а по существу тенденциозной выглядит оценка, которую дает Троцкий деятельности и позиции Сталина в первые месяцы после Февральской революции. Он пишет:
Приведя эту, мягко говоря, далекую от объективности оценку роли Сталина в революции, даже такой явно симпатизирующий Троцкому автор, как Б. Суварин, счел необходимым сделать оговорку, чтобы хоть как-то «подправить» кричащую тенденциозность этой оценки.
В период между Февральской и Октябрьской революциями одним из важнейших вопросов был вопрос об отношении к войне. Едва ли есть необходимость подробно обосновывать его значение не только для развития ситуации в стране, но и для судеб политических партий и политических фигур, игравших ведущую роль на государственном небосклоне России того времени. Перспективы развития революции были самым тесным и органическим образом связаны с решением вопроса о войне и мире. В
